нестроевой, медленно, неуклюже.
— Костя! Алёша! Сынок! — доносится из толпы. Поверх труб, поверх литавр — Сынок, береги себя! Парни оборачиваются, машут. Одни машут — отстань, другие — я ещё здесь, я вернусь. Лица сосредоточены, в глазах испуг, в глазах тяжёлые мысли.
— Мама! Мама! — кричит высокий, худощавый, с добрым, растерянным взглядом.
Бац! — заглушают его крик литавры. Бу-бу! — надрываются трубы.
Пожилая женщина, красные глаза, большие, с большим страхом в глубине. Она вытягивает голову, жадно, пытаясь поймать его слова. — Алёша — раз за разом, словно заклинание шепчут губы.
Он машет, пытается улыбнуться, ловит её взгляд.
— Мы победим, мама! Я вернусь!
Бац! Бу-бубу! Трубы выше, громче, вперёд, вперёд, не останавливаясь. Она видит только его губы, хочет прочитать по ним, но не может.
— Я вернусь, мама!
Он вернулся через два месяца. Глубоко в ночь, на небе тонкий серп луны.
Слабо три раза в окно, потом чуть сильнее в дверь. Мать должна быть дома. А где ей ещё быть?
Он осмотрелся, прищурившись, туда в темноту, в глазах напряжение, без страха, с усталостью.
В доме послышались шаркающие шаги.
— Кто там?
— Мама — беззвучно от нахлынувших чувств, потом уже шёпотом — Это я мама, открой.
Два щелчка, замок, открывшаяся дверь, материнские объятия, от которых наконец-то становится спокойней и чуть легче.
— Мама не плачь — шёпотом, сам еле сдерживая слёзы — Мама, всё хорошо.
— Мы выиграли? — руки щупают лицо — Сынок, ты очень похудел.
— Я знаю мама, послушай меня мама, ты должна понять, у меня мало времени, они ищут меня.
— Кто они? Сынок, почему ты так похудел?
— Мама, ты не о том. У меня мало времени. Я не знаю, что мне делать, мам, они ищут меня.
— Господи, ты сбежал? — руки гладят по волосам, нежно, по-матерински — Тебе стало страшно, Алёша? Ты сбежал? Это ничего…
— Нет мама, я должен сказать, я не знаю. Ты же поймёшь, мама?
— Тебе, наверное, стало страшно? Я понимаю сынок, понимаю. Мы завтра пойдём в военкомат и ты вернёшься на фронт.
— Нет никакого фронта, мама.
— А помнишь, как ты в детстве испугался собаки? А потом подрос и уже не боялся.
— Ты меня не слушаешь мама. Нет никакого фронта. Нет никакой войны.
— Когда подрос уже не боялся — повторяет она задумчиво.
— Мама, есть что-нибудь перекусить? Я очень голодный, мам.
— Ой, что же это я? Сама не догадалась.
Она разжимает объятья, через силу, и бежит внутрь дома, в темноту, включая на бегу свет. Свет больно ударяет в глаза, он проходит на кухню и садится за стол.
— Что ж это я сама не догадалась? — укоряя себя, спрашивает и спрашивает она, копаясь в холодильнике — Сейчас, сейчас только разогрею.
Она оборачивается, тарелка летит из рук.
— Алёша — слабым шёпотом, не слышным из-за бьющейся тарелки, одним выдохом, одним сжатием сердца.
Его одежда грязная, разорванная, щёки ввалившиеся, серое лицо и мёртвые глаза. Она смотрит и не узнаёт. Перед нею не её сын. Перед нею чужой человек, немного похожий на её сына.
— Алёша — из глаз снова слёзы и она, присев, начинает собирать варённые картофелины в разбитую тарелку. Он бросается помогать.
— Чего ты мам? Чего?
— Посмотри — кивает в сторону зеркала.
Он подходит и молча смотрит. Проводит рукою по щеке, по лбу и нервно оборачивается, словно что-то вспомнив.
— Это ничего, мам. Я просто… Мама — это всё не важно. Мне нужно уходить. Они ищут меня. Не разогревай, мам, не надо. Сложи в пакет. Пусть холодное.
— Мы завтра пойдём в военкомат. Они простят. Ты снова попросись на фронт. Они простят.
— Мама, фронта нет — он повторяет холодно, без чувств, уже на автомате — Они давно победили. Мама, они привезли нас в какой-то лагерь, а там… — тяжёлый вздох, ещё один — Там трупы мама, без голов. И они. Много их. Они такие же как мы, только маленькие щупальца вот здесь — он тыкает грязными пальцами в свой подбородок — Такие маленькие, почти незаметные щупальца, мама. Я не знаю, как мне удалось. Мне повезло, мама. Я спрятался в трупы, в безголовые трупы. Они едят наши головы, мам.
— Мы завтра пойдём. Прямо с утра. Тебе нужно помыться, Алёша. Ты такой грязный.
Руки кладут в пакет варённые картофелины.
— Завтра, сынок, прямо с утра.
Булку хлеба и консерву.
— Они простят, сынок.
— Мама мне нужно идти, прости. Я не хочу к ним. Они едят головы.
— Хочешь я котлет сделаю?
— Не надо мам, этого хватит.
Он подходит, обнимает, её глаза наполняются слезами, всё расплывчато, она смотрит на него и не узнаёт.
— Алёша, а как же эти передачи с фронта?
— Не знаю, мам. Может они снимают специально. С другими. Нас они сразу в лагерь, и там головы… Всё мам, я должен идти. Я должен.
Резкий разворот, она семенит следом, не поспевая, губы повторяют, как заклинание — Они простят, простят, простят.
После яркого света не видно ничего. Она полсекунды видит его спину и потом тьма, тьма вокруг, ночь и тонкий серп луны.
И вдруг, как будто — Мама!
И она бросается с крылечка в темноту. Где-то там, впереди, шорох, там борьба, и снова — Мама!
Она подбегает, но только тьма и больше никого. Только тьма и безразличный серп луны.
Бац! Трубы уходят нотой выше. Бац! — повторяют литавры. Бу-бубу! — трубы несут мелодию вперёд, вверх, вниз. Бу-бу! — почти уже басом и снова вверх. Невидимый оркестр где-то там в динамиках. Оркестр играет марш. Бац! — закрепляют последний такт литавры и нависает тишина.
Толпа молчит и слушает. Слушает тишину, смотрит на человека на трибуне, привычно, с пониманием, идёт война, долгая, кровопролитная и всё это необходимость. Потом, когда война закончится всего этого не будет. Не будет этих двенадцати мальчишек каждый месяц, не будет этого марша, этих чёрных платков и проплаканных глаз…
— Мы должны быть сильными. Пока идёт эта кровопролитная война мы должны быть крепки духом…
— Простите моего мальчика! — как взрыв, как сжимающий сердце удар литавр, голос в перемежку с рыданием — Он просто испугался! Отпустите его, умоляю вас. Верните мне сына!
Толпа вздрагивает, человек на трибуне наклоняется к стоящему рядом, что-то шепчет.
— Умоляю вас! — разрывается женский голос.
— Сын этой женщины дезертировал с фронта — холодно говорит человек с трибуны.
Толпа с презрением оборачивается в сторону голоса.
— Мы не можем его вернуть, потому что не знаем, где он прячется.
— Ты лжёшь! Ваши твари схватили его возле дома. Лжец!
