Можешь ты устроить так, чтобы мы снова пообедали и посмеялись вместе? Если не выходит вечером, согласен и на ланч.
Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (декабрь 1947 г.)
Моя милая, тут слетелись, как голуби, письма и фотографии, и произошло нечто странное: я не знал, где ты. Где-то в этих стеклянных коробках, там, за океаном, но где — неизвестно. Адреса Кота у меня тоже не было, а спрашивать на месте боевых действий, в «Croyden Hotel», мне не хотелось. И тут я нашел самый простой выход: спросил Торберга. Вот почему я даю о себе знать только теперь.
В это время, когда посреди южной зимы воздух сух, на небольших итальянских кладбищах в Тессине горят свечи, а на надгробных камнях лежат цветы и маленькие подарки, чтобы и мертвые порадовались Рождеству. Я часто проезжал мимо по вечерам, ветра не было, и ясные огоньки светились над увядшими цветами, и снова был 1937 год, и я всеми своими мыслями устремлялся далеко за моря, в те места, где ты сейчас, и которых я, к счастью, тогда не знал.
Десять лет — как они отлетели! За окнами опять стоит синяя ясная ночь, сигналят автомобили, портье без конца подзывает свистками такси, и звуки при этом такие, будто в каменном лесу раскричались металлические птицы; Орион стоит совсем чужой за «Уолдорф Асторией», и только лампа на моем письменном столе светит мягко и по-домашнему. Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками.
Ах, как все цвело! Ах, как цвело! Мы часто не понимали этого до конца. Но оно было, да, было, и похитители смогли из этого мало что отнять; они затуманили все и попытались развеять, — но голубь сильнее коршуна, а кротость вернее камнепада фактов; и даже если они тысячу раз вынут витражи из собора в Шартре, в конце концов те окажутся на месте…
Беспокойное сердце, я желаю тебе всех благ; в эти дни, когда воспоминания воскресают и окружают тесным кольцом, глядя на меня своими грустными красивыми глазами, собственной сентиментальности стесняться не приходится. Да и когда вообще мы ее стеснялись? Никогда, пока дышишь и ощущаешь ее загадочные объятья, пока слышишь ее шепот и в силах еще отвратить медленное самоубийство жизни с ее картинами вне всякого времени. Ахеронтийские и аркадийские венки, ветер со Стикса и халкионическая буря — в одном целом!
Всего тебе наилучшего, беспокойное сердце! Мы вне времени, и мы молоды, пока верим в это! Жизнь любит расточителей!
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (лето 1948 г.)
Милая, я хотел было дать Коту телеграмму, но вдруг забыл ее нынешнюю фамилию[76], — называть ее по-прежнему «Мантон» было бы именно сейчас «почти что» оскорблением,[77] — вот почему я посылаю ей письмо через тебя…
Ах, милая, — никогда нельзя возвращаться! В прежние места, к ландшафтам — да, всегда, но к людям — никогда! Я здесь за 10 лет превратился в легенду, которую стареющие дамочки по дешевке, за десять пфеннигов, пытаются разогреть — омерзительно. А когда десять пфеннигов истрачены, они хотели бы, удовлетворенные, пойти спать — а ведь сколько еще золота на улицах. Ты — чистое золото! Небо в множестве звезд, озеро шумит. Давай никогда не умирать. Будь счастлива, а я пойду умру на ночь…
Марлен Дитрих из Нью-Йорка (12.09.1948)
Мой милый,
грустное воскресенье — солнце в Central Park сияет, как фиакр, по радио итальянские песни, а дома нет даже «утешения огорченных». Я много думаю о тебе. Часто вижусь с Торбергами и готовлю у них. А вообще нет никакой работы, и вот уже несколько дней как я не видела «бэби». Когда Мария уехала в Канаду, я две недели была совсем одна. Конечно, здесь сейчас ужасно пусто.
обнимаю тебя тысячу раз
Эрих Мария Ремарк из Парижа (почтовый штемпель на обратной стороне конверта 13.10.1948)
Только мужчина, бесстрашно противостоящий своим воспоминаниям, способен невозмутимо, будучи при этом внутренне взволнованным, ступить в ту же комнату, в которую — в другой жизни! — в широком, свободном, колышущемся платье из тропических бабочек ворвалась однажды некая Диана из серебряных и аметистовых лесов, вся в запахах горизонтов, вся дышащая, живая и светящаяся. И вместо того, чтобы жаловаться, испытывая вселенскую ностальгию, он пьет старый коньяк, благословляет время и говорит, все это было!
Скоро я вернусь, слышишь, похитительница детей, — нагруженный пережитым, как пчела нектаром…
я сидел за каменным столом под акациями, не ведая забот, однако в глубокой задумчивости; все было правильно, и все было хорошо, и я часто передавал тебе приветы, и забывал тебя, и находил вновь, мир был открыт перед нами, и дни были калитками в разные сады, и теперь вот я возвращаюсь обратно…
Марлен Дитрих из Нью-Йорка (13.11.1948)
