кофием идет в сравнение? Сразу видно — холостой. Арцысты — они всегда так-то, без разбору... Да и зачем такому семья? За кулисами-то? Бедолага, одним словом. С девушкой, с этой чернявенькой, видать, тоже всего лишь по веревке, не ближе, связан... Запустение на столе какое!»
— Хотите кофе? — улыбнулся Кукарелов.
— Не извольте беспокоиться. Да и непьющий я...
— А я вам не водки предлагаю...
— От кофия, говорят, тоже дуреешь... Наркотик, одним словом.
— Ну, как знаете... Слушаю вас и ваще!
— Может, вам того... И знать неинтересно... Только забавно получается. В данный момент ремонтом я занимаюсь. Нишу такую... Под книжную полочку... Короче — стенку малость ломаю. Книги решил приобретать. Сейчас без книжки нельзя. Без жены можно, а без книжки — нельзя. Срам, ежели у человека книжная полочка под кастрюли приспособлена. Прежде-то, то есть до пенсии, читать было некогда. А теперь... Да я вас от дела, должно быть, отрываю? Так я — мигом! Стало быть, занимаюсь я нишей преспокойненько... Вот этим вот молотком стучу. И вдруг — звонок! Выхожу открывать — никого... Ну, и к вам... За советом.
— Я к вам не звонил. Я душ принимал, — выдернул Жукарелов у себя черный волосок из ноздри, выдернул и повлажневшим взглядом ласково так по Почечуеву заскользил.
— Согласен, что вы не звонили... Однако — беспокойство. Как жить дальше — не знаю. Иные-то с выходом на пенсию помирают. А я не хочу. Рано. Вот... книг почти не читал. Не успел. И в Эрмитаже только один раз был: сразу после войны, когда смету на ремонт музейного здания составляли...
— Может, вам книгу дать? Вы не стесняйтесь... У меня есть кое-что.
— С большим удовольствием». Только я сейчас не за книгой. А — за советом. Вот вы — человек начитанный. Артист театра... Таланты-поклонники. И мне ваше мнение драгоценно.
— Ну, если так считаете... Рад помочь. Только какой же я вам советчик? Вы старше меня, опытней.
— Одни мозги — это одни мозги, а ежели двое... Тут всегда выгода. Отстал я... за цифирью... От современных людей. Вот и скажите мне, если не жалко... Постой, постой! А зовут-то как? Сидим, кофий пьем, а как звать друг друга — не знаем... Некультурно вышло.
— Виноват, растерялся... В мыле был. Игорь я, Кукарелов. И ваще...
— А я Почечуев, то есть Иван Лукич. Вот и скажи ты мне, Игорек... Подумавши. Можно человеку... в моем положении вроде как заново родиться? Не через родильный, понятно, дом, а душой-сознанием переделаться? И непременно в лучшую сторону?
— В вашем возрасте? — выдернул Кукарелов еще один волосок. — В вашем чтобы возрасте переделаться? Сомневаюсь. Извините меня, конечно. И ваще. Но поверить в такое трудно. Это все равно, что другим почерком начать писать. С другим наклоном и нажимом. Надолго не хватит... То есть внешне можно приноровиться: передвигаться и даже поступки совершать, а характер все равно прежний останется... Это с моей точки... А там кто ж его знает: чужая душа — потемки.
— Не веришь, стало быть... В человека.
— Сомневаюсь.
— А ведь я почему иначе-то жить собираюсь? Нужда отпала притворяться. Прежде-то я себя сдерживал. К окружающей среде приспосабливался. И над собой, натуральным, насилие делал. Вот как бы всегда обувь на номер меньше, чем нужно, носил... Да и одежду — тесней, чем требовалось. А теперь, когда окружающая среда отпала, когда я перед самим собой, как перед богом, предстал, — зачем, для чего теперь ежиться? Раньше-то я мимо людей галопом проскакивал. А теперь специально в автобус переполненный влезу и на людей с близкого расстояния смотрю. Пуговицу оторвут в давке, а мне приятно: не сама отлетела, не отгнила, а движением жизни ее снесло! Вот-так-то, Игоречек! Беспокойство ощущаю. Казалось, правильно жил, приказы-циркуляры и прочие формуляры не нарушал. Юридически ненаказуем. А не нравлюсь...
— Кому, Иван Лукич?
— Себе, Игорек... Лично.
— Развеяться вам нужно, съездить куда-нибудь, Или — с женщиной познакомиться.
— Маму вот обидел...
— У вас мама жива?
— Какое! — махнул Почечуев молотком и застеснялся, голову ниже опустил, а затем и вовсе на выход потянулся. — Спасибо, Игорек!
— За что же?
— Выслушал старика... Ты дружи, дружи со мной. Я тебе плохого не сделаю. Безвредный я теперь. Потому как желаний мало имею.
Возвращается Почечуев к себе в квартиру. Ругает себя за ротозейство (двери незапертыми оставил). Защелкивает запорчики, поворачивает голову от двери, а в прихожей у него человек с веником под мышкой стоит.
— Приветствую хорошенько! — скрипит деревянным голосом пришелец. — Смотрю, понимаешь ли, дверь отошла, а в щель кошка грязная лезет. Ну, я кошку под зад ногой хорошенько, а сам захожу. Глядь — никого. Одевайся, пошли, миленький, в баню.
— С какой же это стати в баню?
— А с такой, что не притворяйся... Любитель ты этого. Знаю.
— А мне вот ваше лицо незнакомо.
— Вот те на! Запамятовал. А мне, сынок, твое лицо на всю жизнь врезалось. Вот сюда! — и незнакомец почему-то похлопал себя по затылку. — Мы с тобой, Ваня, в войну ой как парились хорошенько!
— Разве? Не обознались? Может, не со мной... парились? Все-таки давно было. Сами говорите: в войну... А на какой же улице баня, в которой мы парились?
— Здеся, на Щорса. На Петроградской, стало быть, стороне.
— Та-ак... И вы что же, опять меня в баню зовете? А если я откажусь?
— Пойдем. Что тебе делать, на пенсии-то? Сегодня суббота, сам бог велел. Собирайся, чего мнесси? Чай, у тебя не семеро по лавкам. Ты мне спину потрешь, а я тебе сказочку расскажу. Приятное с полезным. Про тебя, про дурачка, байку поведаю.
— Ничего не понимаю. Какие такие сказочки?
Смотрит на незнакомого гостя Почечуев и видит, что человек с веником старенький уже, ну, форменный дедушка, и что бояться такого сморчка нет причины. А сопротивляться ему, то есть бить его, и подавай грех.
«Ладно, пусть... Может, и парились когда. И скорей всего не на войне, а в прошлую субботу, — соображал Почечуев. — А насчет сказочек... Небось заговаривается, вон какой древний. Одно смущает: каким образом он меня разыскал? Неужто по пятам плелся, когда на прошлой неделе из бани возвращались? Местожительство проследил, внимательный какой старичок. Видать, цель имеет. Сходить, что ли, с ним, попариться? Может, и размякнет моховик сушеный, откроется?»
— Обождите меня на кухне. Бельишко соберу... Только объясните первоначально, как вы меня нашли? В таком большом городе?
— В справочном ларечке за пятачок, миленький... Вот так нашел. Теперь по этой части дело налажено. Ну, а здесь, перед фатерой твоей, смотрю — дверь отошла, и кошечка, страшненькая такая, в щель всовывается. Сразу видно — бесхозная. Ну, я ее... Да погоди-тко, миленький, неужто взаправду не признал? Очки надень. И мужик, ты против меня молодой, .а гляди-кось, заколодило... А все табачище! Видать, куришь много. Помещение вон как просмолил... Вот тебе и заволокло память-то. Погодь, погодь, миленький! Сейчас признаешь. Я тебе доказательство предоставлю, любо-дорого... Писарем в стрелковом батальоне состоял? Состоял, по глазам вижу. Под Старой Руссой... возле Холма, в землянке сидел? Сидел. А человечка одного... солдатика пожилого, от расстрелу спас? Замолвил словечко перед начальством? Замолвил. И свидетелем проходил. Помнишь, дезертира судили? А какой дезертир, если за ягодами на брюхе уполз, за брусеной... Лоб в лоб мы с тобой в том ягоднике столкнулись, во мху пушистом. Припоминаешь?
