– Потому что не надо было вообще собаку брать.
– Так это он сам решил.
– Он решил, а она должна была настоять, что не нужна в доме собака. Мало вам Капрала было. Сколько пережили... Да и ребенка так поздно к чему было рожать?
– Что теперь об этом говорить: не надо собаку, не надо было рожать так поздно Пашку. Вообще нельзя так говорить. Родили – и счастье. Взяли Барика – радость. Ну подумаешь, заболел. Выздоровеет.
– Сама-то как? Боюсь и спросить, вот до чего дожила.
– Да плохо, мам. Так, что хуже некуда.
– Ты помнишь, что было написано на обратной стороне кольца Соломона?
– Да сегодня только с Натальей вспоминали: «Все проходит».
– Нет, эта надпись была на наружной стороне кольца. А на внутренней было: «И это пройдет».
– Я об этом забыла или не знала. Может, не придавала значения.
– А ты придай.
– Да не могу я. Мне непонятно, что же остается...
– Опыт, память...
– Да на черта они мне, если нет любви.
– Ладно, иди отдыхай. Спасибо, что хоть разговаривать начала. Кстати, с работы звонят без конца. Что-то у них там не ладится без тебя.
– Завтра я выйду. Не могла я там появляться все эти дни. Не нужно им всем видеть меня такую. А за деньги не волнуйся, увольняться я не собираюсь, кормить дальше всех буду, куда деваться.
– Мне волноваться нечего – у меня пенсия. Это пусть дочь твоя с мужем волнуются. Вон опять какой кагал собрала. И Кольку мне жалко. Ходит какой-то тенью.
– С чего это ты так резко его полюбила?
– А чего мне его не любить? Такого зятя поискать: внимательный, воспитанный, никогда грубого слова не скажет...
– Ой, ну понеслась тройка удалая. У тебя семь пятниц на неделе. То он лодырь и денег в дом не приносит, то образцово-показательным зятем рисуешь.
– Что денег не приносит, он сам переживает. Не клеится у него никак.
– У меня ох как клеилось, только денег не платили. Плюнула на журналистику – ушла в торговлю. И сотни людей так сделали: жить-то как-то надо. И хотелось бы не как-то, а хорошо.
– Ты смогла, а он не может. Такой человек, что делать? – миролюбиво сказала мама.
Ольга хотела ей ответить: «Снимать и бегать», но удержала себя от подобной грубости. Мать терпеть не могла пошлого примитивизма.
На торшере рядом с ее старинной кроватью были аккуратно уложены в стопочку «Братья Карамазовы», томик Кафки, Набоков с Алдановым и неизменная ее спутница в последние годы – оптимистичная американка Луиза Хей.
Алешин, естественно, сидел за компьютером, на котором лежал Ольгин вечный возлюбленный Федор.
– Привет, – поздоровалась она. – Опять кошка на компе. Он же облучится.
– Привет, – не поворачивая головы, ответил муж. – Он лучше нас знает, где ему лежать.
– Ни хрена он не знает. – Ольга взяла кота на руки, крепко прижала к себе.
– Что там Барусь? – так же, не поворачивая головы, задал вопрос Алешин.
– Плохо, но не безнадежно.
– Подробней можно?
– Я ж не врач. А врач был – сказал, что выкарабкается. Слушай, я устала, спать ложусь.
– Я еще посижу, пока Дашкины гости не разошлись.
– Да ладно, захочешь спать – ложись со мной.
– Нет. Я не хочу с тобой спать.
– Как долго?
– Что?
– Ты будешь не хотеть со мной спать? Я же тебе никакие отношения не предлагаю, в чем дело? Мне просто это неприятно.
– Ну да, о моих эмоциях даже и речи нет. Я, по-твоему, должен радоваться, что моя жена спит с другим мужчиной. Так что ли?
– Я сплю в одиночестве.
– И я. Вообще мое положение в этом доме настолько двусмысленно, что я сам себя мужиком перестаю считать.
– Ох, кто знает. Может, ты самый настоящий мужик и есть.
– А не пошла бы ты к черту? Спи, только Федора мне оставь.
– А это уж дудки! Он сам решает, с кем ему спать.
Глава 11
Ветеринар Гена стал приходить каждый день – утром и вечером. Он делал Барику капельницы и уколы, Наталья бегала за лекарствами. Всей когортой они выводили больного Барри гулять, потому что он по-прежнему категорически отказывался справлять свои дела дома.
Шествие возглавляла Розочка. Барик следовал за ней, казалось, только носом и передней частью большого своего тела. Задняя часть его будто жила сама по себе, точнее, почти не жила – лапы его заплетались, приходилось переставлять их по лестнице.
– Ты левую заднюю, я – правую, – отдавала команду Наталья, закрывая входную дверь.
Выход замыкал Гена.
Стояли теплые осенние дни.
Солнце светило на всю Вселенную. Как-то, оставшись во время одной из этих прогулок дома у брата, Ольга замерла у окна кухни, смотря во двор: Барик заинтересованно брел за Розочкой. «Вот оно – действие основного инстинкта на практике. Ведь болеет, измучился весь, понимает, что всех измучил, переживает за это. А вот появилась сука – и все страдания забыты. Наверное, правда на поправку пошел».
Розочка же думала следующее: «Я делаю то, что приказал хозяин. Еще мне жаль этого огромного пса. Я знаю, что ему не встать: от него пахнет смертью. Все они этого не понимают или не хотят понять. Но я-то знаю, чем все закончится – смертью».
Она снова интригующе посмотрела на Барри и вдруг поймала исполненный муки взгляд его выразительных глаз, а потом услышала: «Я и сам все это знаю. Давай не будем огорчать их. Они ведь верят и надеются. Если б не ты... Так больно – я держусь из последних сил».
Тем вечером приехал Ольгин брат Сергей. Подошел к Барусю, потрепал его за холку и заплакал:
– Девчонки, он умирает, неужели вы не видите?
Нет, они не видели.
– Он выживет. Отойди от него, паникер! Он выживет. Ему уже лучше! – кричала почему-то шепотом Ольга, пулей вылетев из кухни, где они сумерничали с Натальей.
– Чего шепотом-то? – тихо спросил у нее брат.
– Ой, да не знаю. Мы вообще шепотом с Наташкой все время разговариваем.
– Завтра чуть свет мне опять нужно в район, – сообщил Серёга.
– Сейчас Гена придет, – невпопад ответила сомнамбулическая Наташа, появившаяся вслед за Ольгой.
– Зачем? Бессмысленно все это. Не могу смотреть, как собака мучается.
Он наскоро поел, закрылся в комнате, чтобы ничего не видеть и не слышать. Да и слышать было нечего: квартира была погружена в ту напряженную тишину, которая всегда сопровождает присутствие в доме тяжелобольного.
Короткий звонок в дверь, неслышный прием, тихие манипуляции с медицинскими инструментами, выверенные, почти заученные движения, общение только взглядами, понятными без всяких слов. Тем вечером в Барика вставляли иголки, и он уже не реагировал на боль.
А женщины все упорствовали, шептали, будто молились:
– Он выживет, он выживет, он выживет.
