в ожидании, что его кто-нибудь угостит.
Выросший рядом с Северным морем Генрих, всей душой любивший его на первый взгляд неприветливые свинцово-серые воды, очень тосковал по нему, живя в степи с ее засушливыми жаркими летними ветрами и суровыми вьюжными зимами. Когда же ему удавалось побывать на Волге, он радостно вдыхал свежий влажный воздух и мечтал о том, что когда-нибудь их семья сможет перебраться поближе к реке. Но нужно было работать и он снова возвращался в ненавистную степь.
Все резко изменилось в один момент, когда из Германии пришло известие о доставшемся Гуго небольшом наследстве после какого-то дальнего родственника. Все оживились — ведь появилась возможность хоть немного подправить свое полунищенское существование, но Гуго, впервые за многие годы почувствовав себя хозяином положения, быстро всех отрезвил и, желая отыграться за все пережитые от Анны и Генриха унижения, когда они отказывали ему в деньгах на вино, презрительно смеясь, заявил, что, уехав в Германию за наследством, возвращаться в Россию не собирается.
— Вы не имеете права так поступить, отец,— твердо глядя ему в глаза, заявил Генрих.— Ведь мы оказались здесь, на чужбине, по вашей вине и, если в вас осталась хоть капля не пропитой вами родовой чести, о которой вы неустанно твердили нам с матушкой, пьянствуя, между прочим, на заработанные нами же деньги, то вы обязаны или сюда вернуться, или сейчас взять нас с собой.
В ответ на это Гуго расхохотался ему в лицо:
— Посмотри на себя, щенок! Посмотри на свои руки, на руки своей матери! Этими руками теперь можно камни обтесывать. Ваше место здесь, в навозе! А я найду для своих денег лучшее применение — девочки Гамбурга соскучились по мне,— он, полюбовавшись на свои ни одного дня не знавшие работы руки, поправил на пальце массивный золотой перстень с баронской короной — единственное, что уцелело от доставшегося ему когда-то от предков состояния.
Генрих ничего ему на это не ответил, он обнял за плечи плачущую мать, стремительно постаревшую за эти нелегкие годы, посмотрел на младших братьев и сестер, испуганно сбившихся и кучу, и поднял на отца свои ясные серые глаза, которые сейчас потемнели и напоминали цветом волны столь любимого им моря. Потом достал из кошелька монету и, бросив ее стол, сказал:
— Ну, что ж, отпразднуйте свою вновь обретенную свободу, господин барон,— и повернулся, чтобы выйти из дома.
— Да, свободу! — торжествующе заявил Гуго ему вслед, беря монету.— Свободу от нищеты, от ваших вечных рассуждений, Где взять денег, от этих голодных глаз,— он кинул в сторону детей,— от этой старухи...
Генрих приостановился в дверях, но не оглянулся и ничего отцу не сказал, и вышел. А поздним вечером того же дня соседи Лорингов принесли в их дом тело Гуго и один из них, отводя глаза, сказал:
— Фрау Анна, ваш муж... Одним словом, он выпил сегодня лишнего... В общем, он, видно, упал по дороге домой и головой о камень сильно ударился... Гуго умер, фрау Анна.
Когда Анна услышала это и увидела тело мужа, она только облегченно вздохнула и на ее губах появилась гордая и счастливая улыбка. Она сама сняла с руки мертвого Гуго перстень и надела его на палец Генриха:
— Отныне, сын мой, ты глава нашей семьи.
На что тот молча склонился к ее изуродованной тяжким трудом руке и нежно поцеловал, а она, прижав его голову к своей груди, тихонько шепнула ему на ухо:
— Я горжусь тобой, Генрих! — и, когда они остались одни, Анна очень серьезно его попросила: - Пообещай мне, что больше ни один фон Лоринг не будет носить это проклятое Богом имя — Гуго.
— Я клянусь вам, матушка, что ни один достойный представитель нашего рода не будет носить имя Гуго,— торжественно пообещал он ей.
Оформив документы, новый барон поехал в Германию, чтобы получить наследство, а вот вернулся он уже не один, а с женой Марией, которая была его на пять лет старше, двумя ее дочками от первого брака — ее муж, капитан торгового судна, погиб во время шторма двумя годами ранее — и вдовым тестем Отто фон Зайницем, приехавшим познакомиться со своими новыми родственниками.
Отто фон Зайниц, купивший титул незадолго до этого, еще не привык к своему новому положению, да и странно было бы ожидать от состоятельного судовладельца, поднявшегося на вершину богатства из простого мальчишки, начинавшего на верфях помощником плотника, дворянских замашек. Все еще крепкий и высокий шестидесятилетний мужчина, добившийся всего своими собственными руками, он не был поначалу в восторге от нового зятя, но серые глаза Генриха сразили Марию наповал. Правда, неизвестно — любил ли сам Генрих Марию, но он был ей хорошим мужем. А позднее, когда Отто повнимательнее пригляделся к нему, то решил, что при правильном подходе из парня получится толк, и стал относиться к нему серьезнее.
Наконец-то, Генрих смог осуществить свою мечту — жить рядом с рекой. На полученные в наследство деньги и приданное Марии Генрих купил в Баратове дом и занялся перевозкой грузов по Волге. Отто, досконально знавший это дело, щедро делился с ним своим опытом, радуясь, что есть кому его передать — своих сыновей у него не было. Зайниц с небольшими перерывами прожил в Баратове несколько лет и окончательно уехал только тогда, когда убедился, что Генрих твердо стоит на ногах, и дождавшись внука Фридриха. Но уезжал Отто не один, с ним уехала Анна, на которой он женился, по достоинству оценив эту необыкновенную женщину, воспитанную в лучших дворянских традициях и сумевшую, когда это потребовалось, работать ради своих детей и прачкой, и кухаркой, и ее младшими детьми.
— Запомни, что я тебе скажу, сынок,— говорил Зайниц Генриху на прощанье.— Твердо запомни и детям и внукам своим передай: у немцев есть только одна Родина — Германия. Россия же — это просто то место, где ты зарабатываешь деньги для того, чтобы твоя семья могла достойно жить у себя дома. Помни о том, что ты никогда не станешь здесь своим, помни о том, что ты немец, что женщины твоей семьи должны выходить замуж в Германию, что жены для мужчин из твоей семьи должны быть родом из Германии, потому что лучших жен на свете нет — это ты и сам по своей матери знаешь, что твои дети и внуки должны учиться в Германии. Твоя связь с родиной должна быть также неразрывна, как у матери и ее дитя. И самое главное — у мужчины должно быть в руках дело, какое-то мастерство, умение: ткач, портной, столяр, плотник, механик, хоть сапожник, все, что угодно, но оно должно быть. У человека можно отобрать титул, деньги, но, если он умеет что-то делать руками, то он всегда сможет прокормить свою семью и не пойдет скитаться с котомкой по дорогам, хоть Германии, хоть России! — с тем Отто и уехал.
То ли потому, что послушался советов тестя, то ли потому, что сам был такого же мнения, но и своих падчериц, и всех своих родных детей Генрих, когда пришла пора, отправил в Германию, оставив при себе только старшего сына Фридриха, которому после окончания тем Геттингенского университета, нашел жену в Германии же, и стал потихоньку передавать дела. С тех пор так и повелось: в России с родителями оставался только старший сын — преемник, а остальные уезжали в Германию.
Сын Фридриха, Фердинанд женился на очень родовитой и богатой, девушке, но вот беда — у них рождались только девочки. Барон, что в таких домах было, в общем-то, не редкостью, пошаливал с горничными, на что его супруга смотрела сквозь пальцы, принимая это как неизбежные издержки семейной жизни. Но вот, когда одна из девушек, Пелагея Савельева, родила от него мальчика и Фердинанд вознамерился усыновить его, разразился настоящий скандал. На призыв баронессы из Германии съехались многочисленные Лоринги и после длительных препирательств было решено, что торопиться с этим не следует, потому что баронесса еще сама вполне способна подарить мужу законного наследника, но до тех пор мальчик должен воспитываться в доме так, как полагается ребенку из хорошей семьи, чтобы, если другого сына не появится, он со временем смог стать истинным представителем древнего и славного рода.
Маленький Генрих, необыкновенно похожий на своего отца, рос, ни в чем не зная отказа, а его мать Пелегея, находясь в доме на особом положении, стала даже изредка позволять себе кривые ухмылочки и косые взгляды в сторону баронессы, когда та в 1875 году родила сына.
— Друг мой,— сказала она Фердинанду.— Мы назовем нашего мальчика Генрих, чтобы вам не пришлось привыкать к новому имени. Вы не против?
Тому ничего не оставалось делать, как согласиться. Да и попробовал бы он отказаться, когда все прибывшие в гости по такому торжественному случаю родственники дружно восхищались мужеством баронессы, которой в то время было уже сорок два года, а самому Фердинанду сорок пять.
