полотнище с изображением царя птиц — коршуна Гаруды, напоминая, что сам предводитель ядавов Кришна сегодня ведет колесницу обладателя лука Гандива. Пять прекрасных белых коней, повинуясь воле возничего, влекли колесницу навстречу восходящему солнцу. В какое-то мгновение я смог разглядеть из-за копий и шлемов передних рядов самого Арджуну, озаренного сиянием драгоценного головного убора, полученного, как говорили, от небожителей. 'Знамя на ветру' — так сказал бы чаран о лице человека, подхваченного пронзительным необоримым потоком жизни. Казалось, все телесное было сожжено в пламени духовного пыла.
По изумрудной траве медленно ехала золотая колесница под белым зонтом и знаменем с обезьяной. Арджуна вглядывался вдаль, равно безучастный к дерзким крикам врагов и нетерпеливому ожиданию, сковавшему наши ряды.
— Подобно полководцу на смотре войск, — с уважением сказал кто-то из моих воинов.
Враг приближался, но Арджуна медлил подать сигнал к атаке.
— Может быть, он еще не решил, — тихо шеп нул Митра и поежился, словно холод доспехов проник сквозь кожаную подстежку его панциря. 'Арджуна все еще пытается понять, на чьей сто роне правда', — нелепая мысль. Она вошла в мое сознание как отражение тревоги и страха моих солдат. Ее не должно было быть, ибо сомнения за мутят разум и помешают стрельбе из лука. Созна ние должно просто отражать мир, как безупречно отполированный клинок. Так когда-то говорил мне Крипа, обучая обуздывать мысли и тело. Нас мно гому успели обучить: слиянию прозревших сер дец, гармонии мыслей, благоговению перед муд ростью патриархов, тому, что любая жизнь свя щенна. Обучили и вывели на Курукшетру, кажет ся, только затем, чтобы одним взмахом меча обес ценить все духовные искания ашрама ученичества, прекратить все сомнения, споры и надежды.
Каким бессмысленным представляется все происходящее! Я чувствовал, как страх черными холодными струйками затекает в щели доспехов, заполняет сердца стоящих вокруг меня воинов. Его тошнотворный запах витал в воздухе, смешиваясь с запахом пота, пыли, приближающейся смерти.
Нет ни прошлого, ни будущего. Нет выбора и надежда. Мир стад уикижйм и черным, кож. брошенный на землю щит, а человек — муравьем, ползущим по его раскаленной поверхности. И не было таинственной глубины, в которой могло сохраниться нерушимое зерно духа, тайна человеческой жизни. Не было ни тайны, ни Атмана. Были только плотные шеренги куру, несущих смерть, да погруженный в свои мысли Арджуна, бесстрастно взирающий на своих и чужих. Косматый ужас ворочался в людской толчее, как зверь в берлоге. Может быть, и Арджуна, застывший в золотой колеснице, просто оцепенел, заглянув в его лютые глаза…
'Приходящий на зов, чтоб помочь,
Создавая свет для бессветного.
Форму для бесформенного
С чистой силой действия
Из светлого пространства солнца.
Да войдут в нас твои лучи!..'
Слова проникли в мое сознание раньше, чем я понял, что это Митра отгоняет страх древним заклинанием, пробуждающим брахму. Пламя над алтарем.. . Запах жасмина…
Вокруг безмолвно стояли мои воины. Я учил их сражаться для того, чтобы использовать в великой битве на благо Пандавов. Значит ли это, что они стали безвольным орудием в моих руках? Или их Атман сейчас тоже обретает бесценный опыт души, разрывающейся между страхом смерти и дхармой кшатриев? Их долг — сражаться. Мой — вести их к неведомой высшей цели, по возможности щадя их бренные оболочки. Каждая смерть доверившегося тебе человека приумножает бремя кармы. И уже ни отказаться, ни повернуть назад, ибо это тоже будет предательством, обрекающим моих воинов на смерть. Значит, годы и месяцы, предшествовавшие этому дню, полные восторгов и маяты ученичества, неумолимо вели меня к этому полю, к этому кармическому итогу.
Курукшетра — предел или только рубеж? Я думал, что знаю, куда иду. Но боги посмеялись над жалкими усилиями молодого дваждырожденного управлять своей жизнью. Так стоит ли задумываться сейчас, что будет потом? Мой долг предельно ясен — сражаться и побеждать. И ничем мой путь сейчас не отличается от стези высокородного Арджуны, несущего на плечах почти непосильное бремя кармы многих тысяч воинов, собравшихся под его знамя. (Может быть, поэтому так медленно движется навстречу врагам его боевая колесница).
И пришла сила. Сияющая, жгучая, пульсирующая брахма хлынула в мое сердце. Словно предельное усилие воли на грани отчаяния распахнуло какие-то запретные двери, воплотив меня в узор братства, сделав причастным к той вселенской силе, что питала сейчас Арджуну и всех, чьи сердца даже в эти последние мгновения не ослепли. Я понял, что не один.
И сознание обрело равновесие. Сердце отсчитывало последние мгновения ожидания. Его глухие удары заглушили все остальные звуки этого мира. Громовые раскаты заполнили поднебесье, словно огромный барабан Шивы, зовущий к бою.
Как в замедленном сне, я видел накатывающийся человеческий вал, стирающий пустое пространство поля — последнюю сужающуюся полосу, отделяющую бытие от небытия.
Арджуна и Кришна разом подняли к губам огромные раковины. Пронзительный зов их вонзился в небо на грани, едва доступной человеческому слуху, зажигая наши сердца ратным пылом. Уже не удары сердца, а боевые барабаны наяву задали единый ритм движения всему войску. Мы двинулись вперед, сминая траву, гася солнечные блики клубами поднятой пыли. Ряды врагов стремительно приближались, но мои глаза не различали отдельных людей, ловя лишь колышащийся блеск копий.
Столкнулись щиты, клинки с противоположных сторон нашли мягкую плоть и уравняли кшатриев и брахманов, добрых и злых, трусов и храбрецов. Передние ряды падали как подкошенные, задние напирали, и неумолимо приближалась к нам с Митрой линия лязга оружия и криков боли.
Не подобает воину умирать дома от старости, — громко закричал Кумар, — наш извечный долг — принять смерть в бою. Покажем этим кшатриям, как дерутся южане! Для нас жизнь и смерть едины, а те, в сияющих панцирях, малодушно трясутся за свои сокровища. Когда они увидят, что блестит не золото, а клинки, они побегут.
Вперед! Врата высших миров открыты для храбрых! — закричал я.
Они ответили мне единым криком. Воины юга сплотили ряды и радостно встретили первый удар. Каждого из них я знал в лицо, каждому, насколько мог, передал искусство, полученное от Братства. И те, кто привык повиноваться мне, ловить каждое слово мое у ночного костра, встали передо мной, заслоняя щитами от длинных вражеских копий. Несколько мгновений я видел перед собой только их напряженные спины и бешено работающие руки. Потом стоящий прямо передо мной воин, споткнулся, застыл в движении и начал медленно оседать. Из его спины, обтянутой кожаным панцирем, страшно высунулся наконечник копья. Теперь и я оказался лицом к лицу с врагом. Теснота такая, что невозможно ни уклониться, ни шагнуть назад. Вспышка разящего меча. Что-то в моем теле ответило раньше, чем разум. Голубое лезвие подаренного Крипой меча с отвратительным хрустом ушло в щель между панцирем и обшитой медными бляхами юбкой. Только тогда я увидел противника целиком — его остановившийся взгляд, руки, хватающие воздух, изогнутый в смертельной муке рот. Он рухнул на землю. Напор задних рядов вынудил меня наступить на его тело, а занесенные спереди клинки — тут же забыть об этом.
Потом боговдохновенные чараны пели об этом дне: 'С чистой душой, стремясь достичь неба, они сражались лишь справедливыми приемами. Безупречные в своих действиях, те повелители бились по законам высочайшего пути. Там не было стрел с зубчатым острием, ни стрел, смазанных ядом, ни стрел, сделанных из кости'.
Говорят, что Сатьяки и Дурьодхана, съехавшись на колесницах в пылу сражения, даже не подняли оружия. Пока их возничие выписывали затейливые кружева вокруг друг друга, бывшие товарищи по юношеским играм перебрасывались не стрелами, а упреками, сетуя, что кшатрии вынуждены изменять своей дхарме, убивая родных и наставников.
Впрочем, не все поединки первого дня закончились учтивыми речами. Восседавший на огромном слоне царевич матсьев Уттара заметил, что предводитель мадров Шалья атакует колесницу Абхиманью. Доблестный сын Арджуны в этот момент был поглощен поединком с самим Бхишмой и обращал мало внимания на происходящее вокруг него. Уттара, не задумываясь, послал огромное животное прямо
