Мир вновь заговорил со мной, меняя знаки на священной мандале небес. Дивные краски восхода казались золотой сетью майи, которую слой за слоем отдергивает нетерпеливая рука бога. Я шел не торопясь среди пробуждающегося леса.
Потом показались хижины и поля. Крестьяне доброжелательно приветствовали меня. Среди них мне было легко и спокойно оставаться безмятежным созерцателем. Я переходил из хижины в хижину, чувствуя аромат чужой жизни и теплый поток не касающихся меня чувств. Знакомые мужчины приглашали странствующего риши к себе, угощали молоком и лепешками, охотно делились крупицами новостей, которые долетали до деревни из внешнего мира. Глядя на простые открытые лица деревенских девушек, ощущая на себе их взоры, полные теплого любопытства, я невольно сравнивал их с Латой. (Поистине привязанности рождают страдания.) Насколько проще было бы взять за руку какую-нибудь из смуг-лотелых деревенских красавиц с глазами газели, увлечь ее в хижину, открыв живой родник чувств, незамутненный воспоминаниями и чрезмерной требовательностью.
Впрочем, я отбросил все размышления о девушках, когда мои глаза вдруг заметили усталого человека, бредущего мимо домов с каким-то струнным инструментом в руках. Оказывается, жажда услышать о том, что сейчас происходит в Хастинапуре, подспудно жила во мне все эти дни. Я поспешил к незнакомцу и вежливо осведомился, откуда он идет и что знает о происходящем на севере.
В этот раз боги были милостивы ко мне и утолили вожделение моего сердца. Человек оказался чараном, бредущим на юг прямо из Хастинапура. Пообещав вознаградить его (разумеется, за счет деревни), я повел певца в тень одного из домов. Он послушно повиновался мне. Я уже не удивлялся этому. Привычка повелевать безотчетно проявлялась сквозь облик смиренного риши, придавая властную убедительность моим словам и поступкам.
Чаран начал свое распевное повествование, и я сразу забыл об окружающей меня деревне, томящейся в неизвестности Лате, обо всех последних месяцах покоя и благоденствия. Мысленно я вернулся в Хастинапур, впустив в себя почти обузданные чувства ярости, гнева, горчайшей печали. Страшную картину рисовал заунывный речитатив певца.
На дальнем западе в землях ядавов мой друг Сатьяки в порыве гнева убил Критавармана, которому не простил измены. Их поединок произошел во время особенно буйного пира после чрезмерных возлияний суры. Огонь смертельной обиды, едва тлевший после Курукшетры среди победителей и побежденных, вдруг воспылал ярким пламенем, пожравшим многих бходжей и анартов. Содрогнулась от ненависти земля и бог Варуна обрушил на Двараку океанские воды. Великий город навеки скрылся под водой, гася огонь вражды вместе с человеческими жизнями. Арджуна, узнав о несчастье, помчался на колеснице в Двараку, чтобы собрать тех, кто уцелел. Он не застал уже ни Кришны, ни Баладевы. Оба царя ядавов, если верить чаранам, оставили свое земное воплощение и вернулись в мир небожителей.
Арджуна забрал их родственников и многочисленных жен Кришны для того, чтобы предоставить им приют в Хастинапуре. Но он сам был внезапно атакован отрядом разбойников. В последующей стычке, наверное, ничтожнейшей из всех пережитых Носящим диадему, величайший лучник потерпел поражение. Гандива сломался в его руках. Беззащитные женщины и родственники Кришны попали в рабство к разбойникам. Сам Арджуна все-таки сумел отбиться и вернулся на океанский берег. Здесь после долгих молитв и размышлений он бросил Гандиву в море, возвращая дивное оружие его первоначальному владыке. Почти в то же время приняли смерть Дхритараштра, Гандхари и мать Пандавов Кун-ти. Говорят, что лесная обитель сгорела в лесном пожаре, который начался от огня, сошедшего с их алтаря. Так Кунти и Гандхари все-таки совершили обряд самосожжения, от которого их отговорил на Курукшетре Юдхиштхира.
Теперь Царя справедливости ничего не связывало. Пандавы покинули Хастинапур. Сын Дхармы оставил трон внуку Арджуны Парикшиту. Так сбылось предсказание Кришны. О последних днях Юдхиштхиры, его братьев и Драупади достоверно не знал никто из смертных. Но чараны пели, что их путь вновь пролег к северным горам. На подъеме к сияющей вершине Кришна Драупади не вынесла тягот пути и пала на землю без стона и жалоб. Когда Сахадева подбежал к ней, то обнаружил, что сердце прекраснейшей из женщин уже не бьется. Вслед за ней прекратили свое земное восхождение Сахадева и Накула, Арджуна и Бхи-масена. Один Юдхиштхира, преодолевая страдания, продолжал путь на вершину. Чараны уверяют, что Хранители мира, потрясенные его самоотречением и упорством, позволили ему взойти на небо в телесном облике. Там он и встретился вновь со своими братьями и верной супругой, обретя обитель немеркнущего света.
Это было все, что знал чаран. Действительные события уже отлились в твердую форму волшебного сказания. Что из услышанного было правдой, что дивным вымыслом? Признаться, для меня это не имело значения. Пандавы ушли. С этой мыслью мне еще предстояло свыкнуться. Передав певца на попечение двух-трех крестьян, охочих до новостей, я отправился на поиски уединения. Голова кружилась, сердце разрывало грудную клетку. Надо было восстановить утерянную ясность разума и обуздать смятенные чувства. Только тогда все услышанное могло быть вмещено моей сущностью, обрести непреложность пережитой истины.
Я побродил среди зеленеющих полей, оберегаемых замшелыми камнями с изображением трезубца Шивы. Постоял над мутным потоком оросительного канала и, не найдя забвения, зашел в деревенский храм. Знакомый жрец принял меня учтиво и отстраненно, как гостя из иной, не связанной со всем происходящим, жизни. В храме сладко пахло благовониями и маслом. У каменного идола, изображавшего невесть какого бога — покровителя деревни, — лежала пригоршня цветов и несколько бананов — скромное подношение не знакомого мне крестьянина, простертого здесь же на земляном полу в страстной молитве.
Пока мы беседовали со жрецом, я с любопытством рассматривал лежащее на земле темное тело в короткой замызганной юбке и пытался угадать, о чем молит божество этот человек, оторвавшийся от привычной работы на поле. Лица, опущенного на землю, я не мог разглядеть. Черная шапка свалявшихся волос, бугорки выступающего позвоночника, худые узловатые руки, брошенные ладонями на пол. Поза полного самоотречения и страстной мольбы. Что знал этот человек о пылающем сердце Вселенной, о безличном Атмане — источнике всех законов, предопределивших его скудную, замкнутую, как гончарный круг, жизнь? А можно ли молиться безличному океану, небу, потоку брахмы?
Я вдруг перестал слышать почтительный шепот жреца, пропали стены храма, земляной пол, запах благовоний. Сквозь оболочку простертого тела на меня плеснуло бестелесным, но таким ярким, узнаваемым светом Высшего присутствия! Этот человек, лежащий во прахе, познал Бога. Он видел его живой образ в холодном камне, наделив творение весьма посредственного ваятеля неземным обликом и силой. Этому личному богу можно было принести свои мольбы, можно было возопить о помощи. Словно сквозь туман майи, воплотившись в чувства крестьянина, я увидел сияющий серебряный луч, протянувшийся к Высоким полям. Он брал начало здесь, связуя простое, непрозревшее сердце с каменным изваянием, и уходил от него к Негасимому Сердцу Вселенной, которое еще мгновение до этого казалось мне утерянным навсегда. И вдруг оказалось так просто вновь вместить в себя (а значит, полюбить) и этого крестьянина, и жреца, со всеми созданными ими богами, эту деревню с каменными идолами — хранителями полей, с суеверным ужасом перед духами предков. Это была майя, за которой вновь ясно грозно и милосердно проглянули очи ЕДИНОГО БОГА.
Я вновь прозрел. Сердце трепетно и властно забилось в груди. Значит, я не потерял ничего из прошлых обретений. Божественная сила осталась со мной. Надо только вспомнить… Понять… Научиться тому, что было дано от рождения этому неведомому крестьянину, озарившему светом чистой любви присутствие Бога.
Почему же мы утеряли эту благодать? Сколько раз говорил Арджуна, что не поднимет оружия против наставников? Куда делась способность Бхимасены обуздывать свои чувства, когда он упивался убийством своих врагов? Возможно ли, что все слова о брахме и дхарме стали для дважды-рожденных пустым звуком, и превратились они в слепые орудия убийства, отдающие отчет в своих поступках не более, чем игральные кости? Почему же моя память окутывает прозрачные, ускользающие облики Пандавов сияющей аурой мудрости и сострадания? Они, как и их враги, были бессильны противостоять потоку времени. Но до самого конца ярко пылал в их сердцах огонь божественного предназначения и человеческой отваги. Ни судить, ни даже понять их деяний мы не сможем, если не воплотимся полностью в глубину их страданий, принесенных в жертвенный огонь непознаваемой жизни.
Была ли битва на Курукшетре? Она точно была в моем сердце, где вновь и вновь, нахлестывая коней
