И. А. Гончаров
С Гончаровым я познакомился… в 1882 году. Он прочитал в 'Отечественных записках' мою повесть 'Всходы' и сказал Евгению Утину, у которого иногда бывал, как у сотрудника и 'родственника' 'Вестника Европы' (издатель 'Вестника Европы' Стасюлевич был женат на его сестре), что желал бы повидаться со мной, Утин приехал за мною и повез меня на Моховую, где в одном из домов, во дворе, уже много лет кряду проживал знаменитый писатель.
Это было весною. Я был болен, собирался на юг, картины и мебель сбыл за бесценок, вещи были упакованы, я уже простился с друзьями и с удовольствием поехал в погожий, ясный день к Гончарову.
Горничная отворила дверь, впустила в невзрачную переднюю и пошла доложить обо мне и Утине.
Быстро вышел к нам нехуденький, невысокий, лет семидесяти, не очень седой человек в серой паре и приветливо протянул руки.
— Пожалуйте, пожалуйте, сюда, в кабинет!
В кабинете он занял кресло за письменным столом, поджав под себя ногу. Мы сели по другую сторону стола. Глаз мой охватил как-то сразу все подробности обстановки Гончарова. В ней было много несомненно обломовского: тот же диван стоял у стены, уже изрядно усиженный, картина косовато висела над ним. Положительно те же туфли-шлепанцы высовывались из-под дивана. На стене, за Гончаровым, блестели под стеклами литографии с изображением героинь его романов. Поодаль, на старинном ломберном столе красного дерева, стояли в золоченых бронзовых рамках портреты августейших особ. Там же красовались столовые часы, поднесенные 'Вестником Европы' Гончарову в день его сорокалетнего1 литературного юбилея.
Проследив за моим взглядом, Гончаров сказал:
— Портреты эти с личными надписями: 'Дорогому Ивану Александровичу' и т. д. Они народ любезный и вежливый, и я берегу. А это портрет моей любимой собачки, ныне — увы — уже скончавшейся, писанный Николаем Ивановичем Крамским2. А это довольно-таки неудачные литографии. Я должен вам сказать, впрочем, что писателя не может удовлетворить ни одна иллюстрация к его произведениям, в особенности если художник тоже натуралист. Я не узнаю ни Марфиньку, ни Веру. Каждый художник по-своему понимает и представляет другим художником созданные образы3. Так вот, значит, молодое поколение появилось наконец нам на смену, — перешел он на меня и, вызвав мое смущение, сказал: — Я давно не читал ничего такого яркого и прямо скажу…
Я оборву тут на секунду рассказ, не стану повторять того, что похвального сказал по моему адресу Гончаров. К тому же мнение его обо мне было высказано им письменно и обращении к одной даме, напечатанном в 'Ежемесячных сочинениях'4. Я тогда принял его слова за комплимент. Начинающие беллетристы в то время были скромного мнения о себе; по крайней мере я не придавал большого значения своим опытам. Гончаров, однако, в письме, вскоре ставшем известным мне, утвердил меня в некоторой вере в свои силы.
— А недавно, я слыхал, молодежь какой-то адрес собиралась послать Тургеневу. По какому поводу? Болен он, что ли? — вдруг спросил Гончаров.
— Нет, адреса никакого не собираются посылать Тургеневу, сколько мне известно, — отвечал Утин. — Неправда ли? — обратился он ко мне. — А что Тургенев болен, так это факт, и печальный.
— Печальный, согласен… Но он такой мнительный, чуть что, бывало, он сейчас за докторами. А на самом деле сколочен на диво — топором. Не то, что я. Одно время, надо заметить, мы были друзьями. Я его высоко ценил, он ведь европейски образованный человек. Таким образом, я прочитал ему, как критику и знатоку искусства, главу из 'Обрыва'. Я ведь медленно пишу, десятками лет. Прочитал — глядь, уж у него напечатаны 'Накануне', и 'Дворянское гнездо', и 'Рудин', и целиком взяты женские типы у меня. Тогда я порвал с Тургеневым. Он прыткий, за ним не угонишься… Нет, молодой человек, — сказал мне Гончаров, — никогда не делитесь образами, идеями, замыслами даже с лучшими вашими друзьями, если они писатели, не читайте им готовых, но еще не напечатанных книг — оберут как липку! Всем делитесь, чем хотите, но не духовными сокровищами, пока не доставайте из-под спуда, не хвастайте ими с глазу на глаз, берегите для всех!..
Я, кажется, возразил что-то в защиту Тургенева. Утин толкнул меня ногой под столом. Гончаров оживился и стал сравнивать разные места из своих сочинений и сочинений Тургенева. Сходства было мало.
— Между прочим, я узнал, что Тургенев, разобиженный за то, что я укорял его в плагиате, ставит мне в вину мое цензорство. Но ведь и Майков — цензор и Полонский — цензор.
— В иностранной цензуре служат, — пояснил мне Утин.
— Ну да, в иностранной — в цензуре! Не все ли равно?! — вскричал Гончаров. — Правда, что они ничего не делают, а я день и ночь работал. Правда, что я служил в общей цензуре. И знаете, чем я стяжал себе реноме сурового цензора? Борьбою с глупостью. Умных авторов я пропускал без спора, но дуракам при мне дорога в литературу была закрыта. Я опускал шлагбаум и — проваливай назад. Да, я сам против цензуры, я не сторонник произвола, я — литератор pur sang[1]. Но надо беречь литературу от вторжения глупости. Ни один редактор не пропустит в журнал глупую повесть или статью. А почему же литература должна быть в этом отношении свободна?
— А где же набрать Гончаровых? Много ли их? — спросил я.
Глаза Утина, похожие на две черные крупные вишни, засмеялись.
Гончаров вскочил с места.
— Это уж другой вопрос, господа. Это уж ad hominem[2], а не принципиально!
Беседа была прервана средних лет человеком, низко поклонившимся Гончарову еще у дверей.
— Имею честь наименоваться — художник Наумов.
— Пожалуйста, что вам угодно?
— Вы изволили быть современником незабвенного Виссариона Григорьевича Белинского и, наверно, бывать у него, а я хочу изобразить тот момент его жизни, когда он, больной чахоткой, лежит у себя и жандарм справляется об его здоровье5. Так мне нужно было бы знать приблизительно, какая была обстановка в его кабинете? Где стоял стол, книжный шкаф, диван?
Гончаров в нескольких словах удовлетворил его, пояснив, что у Белинского он бывал довольно редко, хотя игрывал с ним в преферанс. Белинский жил тогда на Лиговке, во дворе.
Художник все время стоял, занес кое-что в записную свою книжку и откланялся, а Гончаров переменил разговор и стал советовать мне не сходить с того 'своеобразного' художественного отношения к действительности, которое я проявил во 'Всходах'.
— Ваш 'Бунт Ивана Ивановича'6, который вы напечатали в 'Вестнике Европы' в прошлом году, мне меньше понравился.
— Вы все читаете, Иван Александрович?
— Все, все решительно, ни одно литературное явление не проходит для меня незамеченным. Сам почти не пишу, а слежу за молодой литературой в оба.
С старосветской вежливостью Гончаров прошелся с нами до дверей и пожелал мне поправиться от моего кашля.
— А докторам, с одной стороны, верьте, а с другой — не верьте: они сплошь и рядом ошибаются. Еще увидимся.
Он был прав. Я выздоровел на юге и увиделся с Гончаровым десять лет спустя в приемной журнала 'Нива'7. Старик потерял уже один глаз и страшно осунулся, но узнал меня и разговорился.
— Литература падает, — начал он, сидя со мной на диванчике, — потому что в унижении. И отчего она так унижена, не понимаю. Уж на что время Николая Павловича было тяжелое, а этой приниженности как будто не было. Был гнет, а унижения не было. В то время бывали низкие писатели, вроде Булгарина, и даже раздавленные, но не было униженных.
