покачивалась и, обращаясь к двум девушкам, спрашивала:
— Я пьяна? Неправда. Я выпила только одну рюмочку сладкой водки. Может быть, две… И теперь мне весело. Я не чувствую жизни.
— Она пьяна, — с ужасом говорила Сима, наклоняясь к уху старухи. — Если бы кто-нибудь меня убил, я благословила бы его руку…
— Ты сердишься, мать, — смеялась Фрима, — но я не слушаю тебя. Что такое вся жизнь, мать? Мука, проклятие… Так повеселюсь немного. Твои корзины еще успею носить.
Нахман не стал больше слушать, вышел на улицу и повернул к дому, где жила Неси. Он старался ни о чем не думать, чтобы не лишиться мужества. Над ним бежали густые, серые тучи, и молочное небо, освещенное луной, быстро темнело. Поднялся ветер, крепкий, как на море. Короткие тени домов слились с темнотою.
— Сейчас дождь пойдет, — подумал он с беспокойством.
Мелькнула молния и, как лезвие, разрезала небо на две половины. Запахло фосфором, грянул гром, и дождь начался. Нахман ускорил шаги. Деревья трещали, телеграфные столбы гудели, у стен несся свист, и минутами ветер так шумел, что Нахман переставал слышать.
— Я не увижу ее, — тревожно думал он, входя во двор.
В квартире нищего Дона было светло. Нахман заглянул в окно и увидел старуху Энни. Неси не было в комнате. Он вышел на улицу, решил подождать ее. Промокший и продрогший, он прижался к стене и забылся.
Время тянулось медленно. Дождь усиливался, и казалось, что вблизи секли кого-то, — переставал, опять начинал… Из города неожиданно донесся плачущий звон башенных часов.
— Уже поздно, — лениво подумал Нахман, — где она может быть?
Он снова стал ждать. Дождь утихал. Далеко впереди небо очистилось и было похоже на матовое стекло. Показалась луна и осветила улицу. Опять с плачем прозвонили часы.
— Я не дождусь ее, — встрепенулся Нахман, вдруг почувствовав, что напрасно стоит здесь.
Он отошел от стены и, весь в печали и скорби, зашагал по грязным тротуарам.
Как страшна была жизнь здесь, в окраине! Чем больше она раскрывалась ему, тем шире разрасталось что-то огромное, свинцовое, и мысль перед этим оставалась такой же беззащитной, как человек, на которого навалилась гора. Жизнь мчалась, разнузданная, мелочная, и он никак не мог взять в толк, откуда шло главное зло, кто был истинным врагом людей.
Каждый здесь делал только то, что неизбежно коверкало его существование, и в этом было что-то роковое. Одни убегали из окраины и где-то погибали; другие пропадали здесь. В семьях не было связи, единства: старые ненавидели молодых, молодые ненавидели старых.
Здесь отравлялись от отчаяния, от неудач, погибали дети, подростки пьянствовали, отдавали последние гроши на игру, и везде и во всем неизлечимые беды без отпора били по тысячам людей. Как называется то слово, которое зажгло бы огонь возмущения в сердцах этих задавленных людей?
У ворот его дома какая-то женщина нагнала его и, заглянув в лицо, страстно шепнула:
— Это вы, Нахман, — откуда так поздно?
Нахман испуганно обернулся и увидел перед собой Фейгу.
— Вы тоже не рано возвращаетесь, — произнес он с досадой.
— Вот как, — ответила она, сверкнув глазами, — и вы сердитесь?
Она вдруг потянула его за руку, улыбнулась и, не дав опомниться, быстро обняла его и жарко поцеловала.
— Какой вы приятный, — шепнула она, — ваше лицо теплое…
— Вы с ума сошли, Фейга, — проговорил он, покраснев и чувствуя, что не может рассердиться, — перестаньте же! Вы опять?
Но она по его голосу поняла, что с ним, и теперь все крепче сжимала, увлекая подальше от ворот, и он шел за ней и бормотал:
— Это стыдно, Фейга, я прошу вас. Вы такая молоденькая…
А она сдавленно смеялась, прижималась к нему, целовала и страстно говорила:
— Не сердитесь, — вы так мне нравитесь. Я сказала себе: Нахман будет моим… Я не свяжу вас, нет, нет. Дайте только надышаться вами, а потом ступайте, куда хотите. Обнимите меня. Обними меня! Смотри, Нахман, — меня не видно в твоих объятиях. Ты не умеешь целоваться… Милый Нахман!..
Она смело взяла его за руку, и он покорно пошел за ней…
Светало, когда Нахман вернулся домой. В первой комнате он увидел Мейту. Она сидела на стуле и спала. Услышав его шаги, она проснулась, быстро поднялась и отошла в сторону.
— Как поздно! — прошептала она.
Нахман не ответил ей и, с странным отвращением к себе, прошел в комнату…
В тишине раздавались подавленные звуки. Кто-то плакал…
7
С каждым днем Мейта все более влюблялась в Нахмана, с каждым днем… Как будто проклятие повисло над ней. Чем откровеннее он избегал ее, тем страстнее и упорнее она тянулась к нему, не смея от стыда и страха выразить свои чувства. Молчаливая и внимательная, она красноречивее говорила о том, что с ней, чем если бы объяснялась самыми пылкими словами. Она не понимала, как это случилось, и, поджидая его прихода, с ужасом спрашивала себя: я люблю Нахмана? — и со стыдливостью ребенка отвечала: нет, нет.
Когда он приходил, она молча говорила с ним, ссорилась, мирилась, капризничала, будто он ее обожал и не мог жить без ее улыбки. Весь день она проводила дома, стирая белье, — и тяжелый труд, от которого ломило в груди и ныло тело, теперь проходил в пении, в каком-то созерцательном восторге оттого, что вся квартира дышала Нахманом, была для Нахмана, оттого, что Нахман придет вечером и скажет: Мейта, дайте мне умыться, — и она будет слышать, как он плещет водой. Потом, чистый, здоровый, красивый он сядет пить чай, и она ему будет услуживать, а он посмотрит на нее своими большими глазами, в которых она желала бы утонуть.
Она работала, и каждый раз, как птица, которая еще не научилась петь, но уже пробует, — чирикала и замирала:
— Я люблю Нахмана, люблю, люблю.
День пробегал в сладостном ожидании, и минуты, как добрые, уступчивые враги, быстро уходили, чтобы приблизить время его прихода. Он был повсюду, во всех углах стояли тени его фигуры, и она от счастья закрывала глаза, как будто он и в самом деле был здесь и не отрывался от нее. Она целовала его вещи, перебирала их в руках, чтобы упиться радостью тайного общения с ним. Она без конца возилась в его комнате, становилась у окна, заметив его привычку, и старалась глядеть, как он, на стену дома и думать его мыслями. Ей было неприятно все свое: одежда, тело, свои жесты, и она легко претворялась в него. Ходила медленными шагами по комнате и, подражая голосу Нахмана, в странном неосознанном волнении, тихо говорила:
— Нищеты не должно быть, — нужно уметь желать.
И нищета, грозный Бог, без устали бичующий людей, — образ жестокого хозяина над бессильными рабами, — нищета носилась в трогательных звуках любви. И что-то смирялось в душе Мейты, когда она произносила эти слова.
Лишь только двор засыпал, а огни в квартирах исчезали, она выходила украдкой из комнаты, где спала ее мать, и трепещущими шагами шла к Нахману, который сидел у порога. Как повелитель, открывался он ей. О чем он думал? Косой, синей полосой поднималось звездное небо над стеной дома и нежно и ласково манило ее вдаль.
— Я скажу ему, — и она не знала, о чем хочет сказать, — я скажу ему… Нахман…
Шопот падал подле нее, и она со страхом вздрагивала
