Берет перо, чернила. Пишет он медленно, мучительно, обмозговывая каждое слово, и вдобавок боится — не наляпать бы ошибок.
Теперь нужен конверт. У Борьки конверты не водятся. К чему? За всю свою жизнь Борька пишет, кажется, всего третье письмо. Да, точно. Третье. Одно — домой из лагеря, второе — маме в больницу, когда она еще была жива.
Борька заходит в кабинет к Артему. Лезет в стол к брату, в верхний правый ящик. Достает конверт, ищет марку. Потом задумывается. Как-то ему не по себе. Неприятно брать конверт у Артема. Ну его…
Накинув тужурку, Борька мчится на почту. И вот он уже опять дома. На конверте крупно выводит:
«Грузия. Бакуриани».
Это он слышал. Артем говорил, что Бакуриани — это поселок где-то в горах, в Грузии. Только, как правильно — «риани» или «реане»? Два «и» или два «е»? На всякий случай Борька пишет одно «и» и одно «е».
«А дальше как?» — Борька грызет пластмассовый кончик ручки, дергает себя за ухо.
«Начальнику лыжных состязаний», — наконец пишет он.
«А есть ли на состязаниях начальник?».
Задумался и, чтобы письмо наверняка дошло, добавляет на конверте:
«Или самому главному судье».
Хватает тужурку, хочет бежать к почтовому ящику, но тут его снова одолевают сомнения:
«А так ли? Хорошо ли? Как ни крути, выходит… ябеда».
«Но ведь я прав! Прав! Прав!» — опять яростно доказывает себе Борька.
Однако вековечный мальчишеский закон — не фискалить — въелся в него намертво. Борька вертит письмо в руках, разглядывает. Красиво получилось. И марка села в углу ровно, как впаянная, и адрес — без единой помарки. Обидно — неужели все зря?!
Он скидывает тужурку, бросается на диван. Да, сложная штука — жизнь.
Долго лежит так. Потом вскакивает и сердито рвет письмо. Пополам, и еще пополам, и еще… На мелкие кусочки.
Уткнувшись головой в диванную подушку, он чуть не плачет от ярости и обиды.
«Что же все-таки делать? Что…».
И вдруг он находит… Замечательный выход! Такой простой и такой чудесный! Как он раньше не сообразил?!
Борька даже повеселел. И почему-то сразу почувствовал, что здорово голоден. Еще бы! От расстройства, кажется, забыл пообедать. Точно, не обедал.
Идет к буфету, отрезает толстый ломоть хлеба, кладет на него кусок ветчины и с аппетитом жует.
Смотрит на часы. Половина девятого. Поезд у Артема в одиннадцать. Из города в одиннадцать. А до города — еще сорок минут на электричке. Так… Значит, Артем скоро явится от своей рыжей Томки. Пора…
Борька идет в кабинет к Артему. В углу стоят связанные, в распорках лыжи и маленький кожаный чемодан. Все упаковано, все готово к отъезду.
Борька берет лыжи. Черт, тяжелые! С полпуда. Такие тащить — упаришься. Торопливо развязывает лыжи, одну оставляет, а другую выносит в прихожую. Надевает тужурку, берет лыжу, хочет идти.
«Так-то, Артем! На одной лыже не очень-то распрыгаешься!».
И вдруг останавливается. А что, если Артем все-таки поедет? Возьмет у кого-нибудь лыжи и поедет?! На чужих, правда, далеко не прыгнешь. Но все-таки…
Он возвращается в кабинет, быстро обшаривает его взглядом.
Ага! На столе — железнодорожный билет. Годится! Борька торопливо сует его в карман.
«Вот теперь — порядочек!».
Берет лыжу и уходит.
Он идет по заснеженным улицам. Темно. Лишь изредка мерцают оранжевые, расплывчатые в тумане пятна фонарей. Борька шагает к приятелю. Прохожие удивленно поглядывают на мальчишку с одной огромной лыжиной на плече. Но Борька не замечает этих взглядов. Сложные чувства бороздят его душу.
Мысленно он видит прежнего Артема — такого замечательного, сильного, благородного. Нет уже этого Артема! Никогда не назовет он братишку Щолазиком, никогда не пойдут они вместе, на зависть всем мальчишкам, к трамплину, не купят пирожков с капустой, таких вкусных, горячих, прямо тающих во рту.
И хотя Борьке сейчас вовсе не хочется пирожков, сердце у него щемит. Да, тяжело. Сам сломал дружбу с Артемом…
Брат не поедет в Бакуриани. Для всех он останется прежним, честным Артемом. Для всех, но не для Борьки…
Борька вздыхает, ускоряет шаги. И все же он доволен. Настоял на своем, помешал этому… с кисточкой… Плохо ли, хорошо ли, а Артем дома.
На ходу Борька перекидывает тяжелую лыжу на другое плечо и ухмыляется: «Так-то, Артем!».
ПОСЛЕДНИЙ, СТОПЯТИДЕСЯТЫЙ
иктор Иннокентьевич подошел к доске и написал условия задачи. Когда он, привычным движением отряхнув меловые крошки с пальцев, вернулся к столу, на видном месте — поверх классного журнала — лежал листок бумаги.
«Даешь нокаут!» — требовали крупные печатные буквы. И после них выстроился целый частокол восклицательных знаков.
Виктор Иннокентьевич неторопливо прикрыл листок учебником физики. И начал пояснять задачу. Да, именно так. Будто и не было никаких «даешь нокаут!».
Но семиклассники — народ упрямый.
— А верно, что ваш удар правой весит триста пятьдесят килограммов? — спросил Женя Уточкин, щуплый, вихрастый парнишка с последней парты.
— Верно лишь то, что ты все еще не переписал условий задачи, — сказал Виктор Иннокентьевич. — И завтра этой самой правой я тебе поставлю двойку.
Класс коротко хохотнул.
— А у меня — пари с Уточкиным! — крикнул его сосед по парте, Женя Богомазов. — Я поставил бутылку кефира, что вы победите еще во втором раунде!
— Разговорчики! — перебил Виктор Иннокентьевич. — Богомазов, к доске.
— Вот тебе и кефир! — тихонько прыснул кто-то.
Но тут прозвенел звонок.
— Гонг! — всплеснув руками, радостно воскликнул Богомазов. — «О, как приятен твой медный звон!».
Это была строка из стихов школьного поэта.
— Да, спас тебя медный звон! — усмехнулся Виктор Иннокентьевич.
…Придя домой, он пообедал и взялся за газеты.
О предстоящем бое старался не думать. Это было его правило. В день боя — забыть о бое. Не так-то просто. Но необходимо.
Он удобно устроился в кресле с целым ворохом газет. Много накопилось их, непрочитанных, за последние суетливые три дня.
Виктор Иннокентьевич, или, как зовут его на ринге, Виктор Ладыгин (у боксеров, как и у поэтов, нет отчества) — невысокий, плотный, на голове — короткий «ёжик». Боксеры сейчас почти все с челками. А у Ладыгина — по-прежнему «ёжик». Глаза серые, чуть прищуренные, внимательные. Говорит Ладыгин спокойно, громко и уверенно. Но вовсе не от излишней важности или самодовольства. Нет, просто —
