Роберт, не моргнув глазом, тут же заменил «любимую страну» на «Советскую страну». Гейдар Алиевич согласно кивнул:
— Ну вот, теперь совсем другое дело…
Юрий Якушев, мой друг и постоянный аранжировщик, взялся оркестровать наше детище.
И вот Леонид Ильич Брежнев приехал в Баку. На концерте я, естественно, пел «Малую Землю» Александры Пахмутовой. Эта песня мне всегда нравилась, как бы ее сейчас ни критиковали. Там нет ничего про Брежнева, там про солдатский подвиг, который был и который вошел в историю Великой Отечественной войны. Что бы там ни говорили, но подвиг не перестал быть подвигом, а погибшие герои не перестали быть героями.
Во время исполнения песни «Малая Земля» на экране в глубине сцены шли документальные кадры военной кинохроники. Показали и молодого Брежнева на каком-то военном катере… Конечно, воспоминания о военных годах и звучавшая песня растрогали немолодого уже генерального секретаря и его соратников. Первым заплакал Черненко, за ним сам Брежнев. Потом стали вытирать слезы другие…
Понятно, что после такого сильного переживания наше с Робертом творение было воспринято в зале просто как хорошая патриотическая песня: оно не вписалось в тот эмоциональный настрой, в котором находились Брежнев и его окружение. Генсек даже не понял, что песня посвящена ему, когда наша четверка деятелей культуры ее преподносила. Я подал Леониду Ильичу роскошно сделанный клавир — на веленевой бумаге с золотым тиснением, в кожаной папке. Брежнев подумал, что у него хотят взять автограф, и полез за ручкой. Алиев понял этот жест, кивнул — и часть стола тут же как по волшебству освободили. Я даже не понял, как это удалось, — только что стояли бокалы, тарелки, и вдруг в мгновение ока все исчезло.
Брежнев сел и поставил свою подпись… Я шепотом спросил Гейдара Алиевича:
— Что же делать?
— А ничего. Тебе подписали — ты и бери на добрую память. Не каждый же день такое бывает. А Леониду Ильичу мы вручим точно такой же дубликат, мы его предусмотрели на всякий случай. Перед отъездом я его ему и передам.
Брежнев слушал меня и раньше, в Германии, где я оказался в тот раз потому, что он должен был приехать туда с визитом. Сначала я не понял, зачем меня неожиданно включили в большую (кстати, очень сильную) группу артистов, которые выезжали, чтобы обслуживать наши войска в ГДР. Потом уже стало ясно, что меня отправили туда, чтобы я на всякий случай был поближе к Берлину: а вдруг Брежнев и Алиев, который сопровождал генсека в той поездке, захотят на концерте услышать Магомаева, а он тут, под рукой.
В Берлине уже готовили небольшой концерт. Кто-то из артистов приехал специально из Москвы, кого-то взяли из нашей группы… Что именно я пел тогда, уже не помню, но одну песню я должен был исполнить обязательно — это итальянская партизанская песня «Белла, чао», о которой меня заранее попросили. Эта песня очень нравилась Брежневу.
Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте, который устраивался по поводу очередного выдвижения его кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я пел, а весь огромный зал стал мне подхлопывать, потому что именно это с непосредственностью делал Леонид Ильич. Потом это стало у него чуть ли не привычкой. В Берлине, когда объявили «Белла, чао», я увидел, как сидевший в первом ряду Брежнев наклонился к Алиеву и показывает ему: мол, сейчас будем работать, хлопать. И действительно, Леонид Ильич отхлопывал громче всех. Так и повелось: если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов…
Кстати, если бы не расположение ко мне Леонида Ильича Брежнева и Гейдара Алиевича Алиева, я бы в свои тридцать с небольшим не получил звания народного артиста СССР. Представил меня к званию Азербайджан, но года два-три дело не продвигалось: у меня оказалось много недоброжелателей, в основном среди чиновников среднего уровня. Простые слушатели меня любили, в «верхах» мне тоже симпатизировали, а вот в Министерстве культуры среди чиновников любовью я не пользовался. Может быть, и зависть здесь сказывалась, и независимость моего характера (и по сей день меня напрасно держат за гордеца), и моя тогдашняя молодость была многим, более солидным артистам поперек горла. Они считали, что у них больше заслуг для получения высокого звания… Так что чиновники встали стеной.
Я понял одну хитрость: чиновник отказывает до тех пор, пока ему не прикажет инстанция, выше которой ничего нет. Понимал это и Гейдар Алиевич. При встрече с Брежневым он сказал: «Муслиму Магомаеву не дают звания народного артиста, тянут уже который год». На следующий день все было подписано…
Значительно позже Алиев хотел было посодействовать мне и с получением Ленинской премии, но Брежнев в это время умер. Помню, в начале ноября 1982 года я находился в Баку, когда мне позвонил заместитель министра культуры В. Ф. Кухарский. Он передал просьбу Брежнева выступить на праздничном концерте в честь 7 ноября. Я был сильно простужен и отказался, передав при этом поздравление Леониду Ильичу. На следующий день Кухарский снова позвонил: «Леониду Ильичу передали, что вы не сможете выступить из-за болезни. Он пожелал вам скорейшего выздоровления». А через три дня после праздничных торжеств Брежнева не стало…
Не получил я и Государственной премии. Сначала все шло по заведенному порядку. Я спел перед комиссией, все были уверены, что премия у меня в кармане. Поехал в Баку, занимался там своими делами. Вдруг звонок из Москвы: Пахмутова сообщила, что в комитете по премиям в последний момент возникли сложности, могут «прокатить». У Александры Николаевны удивительная интуиция: действительно, меня «прокатили». Могу, правда, удовлетвориться тем, что «пострадал» я из-за того, что премию дали Юрию Башмету, музыканту безусловно великому. Хотя, честно говоря, были в списке кандидатуры, которые могли бы и потесниться.
Когда я рассказал об этом Гейдару Алиевичу (он тогда был уже первый зампред Совета Министров СССР), он меня пожурил:
— Почему ты раньше не позвонил мне в Москву?
— Мне хотелось, чтобы все было как положено. Сказали заполнить документы — заполнил, сказали спеть — спел. На программу «Мои любимые мелодии» были хорошие рецензии. Иннокентий Михайлович Смоктуновский написал яркую статью… Никто не сомневался. Почему я должен был вас беспокоить? Зачем давать лишний повод для злых языков: дескать, опять его поддерживает «папа».
Если честно, я даже не обиделся на жюри, на комитет по премиям. Обижаться было не на кого: обижаться на них — бесполезно, обижаться на себя — глупо. Сначала я просто по-человечески разозлился, а через неделю и это схлынуло — забыл, как и не было. Потом были уже 80-е годы, перестроечный излом, и все эти звания, регалии, премиальная суета оказались далеко не главным в жизни.
А потом распался Советский Союз. Бывшие союзные республики вступили в трудный период обретения независимости, сопровождавшийся не просто драматическими, но и трагическими событиями. Я не политик и потому не вправе заниматься описанием тех сложных процессов, которые происходили в те годы и у нас в Азербайджане. Я просто делюсь воспоминаниями о великом гражданине моей родины, Человеке с большой буквы.
Я уже упомянул выше, что по требованию народа Г. А. Алиев вернулся из Нахичевани в Баку, чтобы возглавить Азербайджан. Личности такого масштаба не могут не возвращаться. Через некоторое время Гейдар Алиевич отправился в Мекку, совершил хадж, и это показывало телевидение. Для меня в таком его поступке не было ничего неожиданного. Я и раньше догадывался, что Алиев был человеком верующим, просто он никогда этого не демонстрировал, поскольку в советские времена это было просто невозможно. То, что в семье Алиевых придерживались мусульманских обрядов, я знал давно. Когда Гейдар Алиевич куда-нибудь уезжал, мы с Тамарой обычно были среди тех, кто его провожал, — нас приглашала Зарифа Азизовна. Я уже тогда заметил, что при ней всегда была с собой маленькая книжечка, Коран, а вслед Гейдару Алиеви-чу она поливала дорогу водичкой — это мусульманский ритуал. Несмотря на то что при советской власти людям навязывали коммунистические убеждения, во многих семьях придерживались своих национальных обычаев, своей религии. Во все времена душе нужна вера.
