Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом — нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория. Да, музыкальный лекторий. Знакомить сельских жителей с Чайковским и Прокофьевым, Шаляпиным и Шостаковичем.
А вот теперь — неохота.
И еще эти фельдшерские куры с аккуратными красными кругами на хвостах — как опознавательные знаки на самолетах!
Фельдшер Тарас Тихонович — пожилой, опытный, двадцать два года работает в этом поселке, знает всех, и его все знают.
У фельдшера — хозяйство: корова, поросенок, куры. Свой дом. Обосновался здесь Тарас Тихонович прочно и навеки.
Михаила Николаевича встретил ласково. Знает Тарас Тихонович: с главным ссориться — не резон. Вот с прежним главврачом душа в душу жили. Хороший был человек, только выпивал уж слишком шибко.
Тарас Тихонович тоже участвовал в той, роковой операции, давал наркоз. Потом по всему поселку говорил: новый-то хирург толковый. И рука твердая. Умная рука.
И главному хирургу тоже подтвердил: операция проведена по всем правилам. Гнойный перитонит… Тут уж сам господь бог не помог бы.
Но Михаилу Николаевичу почему-то неприятен старый фельдшер. Даже трудно сказать почему. Не из-за кур же?!
А может, виновата педантичность Тараса Тихоновича?
Фельдшер аккуратен, как старая дева. Все делает с железной методичностью. Каждое свое действие разбивает на ряд подопераций. И проводит их с неукоснительной последовательностью. Вот он садится за стол, берет перо, обязательно посмотрит на свет, снимет несуществующую соринку, макнет в чернильницу, непременно кашлянет: 'Кхм' — передвинет листок чуть наискось…
'Хоть бы раз без 'кхм' обошелся! — злился Михаил Николаевич. — Или сперва бы 'кхмыкнул', а потом макнул перо. Никогда!' Таисия Никифоровна говорит о фельдшере: 'У-у, Тарас Тихонович — министр!'
А интонация такая — не поймешь: то ли она одобряет башковитость фельдшера, то ли втайне посмеивается над ним.
Прошло восемь дней. Тракториста похоронили. Разговоры о той операции постепенно стали затухать.
На девятый день с колхозного тока примчался грузовик.
Шофер влетел в больницу:
— Скорей!
В глазах его был ужас.
Все — и врачи, и сестры — бросились за ним.
В кузове, залитом кровью, лежал парень. Иссиня белое лицо. Судорожно стиснутые зубы, оскаленные, словно в нелепой усмешке. Казалось — мертв. Только веки чуть трепетали.
У парня была оторвана рука, раздроблено плечо. И весь он был измят, словно изжеван какими-то гигантскими зубьями огромных шестерен.
— Камфору! Кофеин! Наркотики! Готовить к переливанию крови! Быстро! — приказал Михаил Николаевич, когда парня перенесли в приемный покой.
Вместе с терапевтом он торопливо обрабатывал рану.
Однако больше всего Михаила Николаевича беспокоила не она и не переломы. Острый живот. Внутреннее кровотечение.
— Приготовиться к операции! — приказал он. — Быстрей!
Да, он понимал: шансов на успех мало, очень мало. Но… Без операции — гибель наверняка.
Фельдшер Тарас Тихонович тихонько кашлянул:
— Минуточку.
Он оглянулся. Хотел, видимо, отозвать Михаила Николаевича в сторону, но приемный покой был маленький, здесь суетились и Верочка, и Таисия Никифоровна. Некуда укрыться.
— Минуточку, — понизив голос, повторил Тарас Тихонович. — Будете оперировать?
Михаил Николаевич кивнул.
— А может… В район?.. — негромко предложил Тарас Тихонович.
Михаил Николаевич быстро взглянул на него. Отправить в районную больницу? Понятно. Пусть, значит, другие…
— Не выдержит, — сказал он.
Тарас Тихонович и сам, конечно, понимал: парню не под силу такая дорога: восемьдесят четыре километра, и половина из них — раскисшими осенними проселками, большаками в ухабах и колдобинах. 'Тут не дороги, а пороги', — мрачно шутили шоферы. Нет, это верная смерть.
— Можно и наоборот, — шепнул Тарас Тихонович. — Сюда… Срочно вызвать из района сюда… Главного хирурга. Пусть он…
Михаил Николаевич исподлобья опять метнул быстрый взгляд на фельдшера. Что ж, по-своему Тарас Тихонович прав. И по-житейски мудр. Да, вызвать сюда районного хирурга. Он опытнее, ему и решать.
Но тотчас Михаил Николаевич опять мысленно увидел эти разбитые проселки, эту хлябь, разболтанные колеи, по колено, как студнем, залитые жидкой грязью. Восемьдесят четыре километра многострадальной 'глубинки'. Раньше, чем через три часа, помощи не жди.
— Три часа, — сказал он. — Это слишком…
Тарас Тихонович молча, испытующе глядел на него.
'Куда ты лезешь? — говорил этот взгляд. — Шансов спасти парня почти нет. Скажем честно: один из ста. А вторая операция — и опять смерть…'
Да, Михаил Николаевич отлично понимал: вторая смерть на операционном столе — это крах… После такого уже не оправиться…
О, он не раз слышал рассказы отца и его приятелей — старых врачей. Стоило хирургу оплошать — и больные не отваживались больше обращаться к нему. Даже вскрыть пустяковый нарыв или вправить вывих шли к другому. Хирург, потерявший доверие, уже не хирург…
Клочки этих мыслей суматошно бились у него в голове, а руки продолжали быстро и четко делать свое, и голос, сам, словно независимо от Михаила Николаевича, отдавал распоряжения, готовя все к немедленной операции.
— Позвоните в район, главному хирургу, — велел Михаил Николаевич. — Пусть немедленно выезжает…
Это так, на всякий случай. Так полагается. Может быть, хоть к концу операции успеет? Поможет.
А сам уже мысленно вел операцию. Ждать нельзя…
И снова Михаил Николаевич стоит у окна в своей маленькой комнате. И опять за окном уныло моросит. А Михаил Николаевич глядит в темноту и барабанит пальцами по мутному стеклу.
Барабанит, барабанит, барабанит…
Таисия Никифоровна опять топит печку и украдкой все поглядывает на главврача. И все вздыхает…
'Все правильно, — думает Михаил Николаевич. — Да, правильно. Этого и следовало ожидать'.
И опять барабанит, барабанит, барабанит…
Пальцем он чертит на замутневшем стекле какие-то узоры. Нет, не какие-то… Вдруг он узнает — это же селезенка! Да, та самая раздавленная, кровоточащая селезенка, которую он удалил этому несчастному парню.
Пальцем он проводит черту по стеклу, по селезенке. Вот здесь был разрыв. И конечно, надо было удалить. Несомненно. Он прав, прав, тысячу раз прав!..
Прикрыв глаза, снова видит он судорожно стиснутые, оскаленные зубы парня, слышит, как сестра тревожно сообщает:
— Давление — шестьдесят…
— Сорок пять…
— Сорок…
