мыть не возьмут!») главный врач строго-настрого запретил своим подчиненным ночевать в больнице, если, конечно, они не дежурят. Что примечательно — насчет употребления алкоголя он не сказал ничего, понимал, что нельзя требовать от людей заведомо невыполнимого. Кафедрам, базировавшимся в больнице, главный врач приказывать не мог, поскольку они ему не подчинялись. Кафедральных сотрудников попросили «соблюдать» и «не подставлять».
Просьбы надо уважать, тем более, если они разумные. Тем более, если просит сам главный врач, от которого многое зависит. Выставить вон какую-нибудь из кафедр, ни один главный врач, разумеется, не в силах, не тот у него уровень, чтобы такие вопросы решать. Но вот перевести с этажа на этаж, отобрать одну учебную комнату или, скажем, дать две, это главный врач может. А еще он может приструнить заведующих отделениями, которые склонны считать, что кафедральные сотрудники со своими вечными студентами или курсантами мешают нормальной работе отделения. Ха-ха! Небось как понадобится застраховать себя от грядущих неприятностей, так сразу прибегают. Проконсультируйте… Напишите… Поддержите… По дружбе. А когда все хорошо — так и дружбе конец. До следующего геморроя.
Аркадий Вениаминович подкрепил просьбу главного врача своей, после чего состоялся торжественный вынос подушек и одеял из ассистентской с передачей их в пульмонологическое отделение, за которым они и числились. «А если по работе придется остаться на ночь?» — спросила Куюкина. «По работе работать надо, а не спать!», — резковато ответил Аркадий Вениаминович, и больше вопросов не было. По негласной договоренности контрольным временем, до наступления которого празднующим и отмечающим следовало покинуть кафедру, назначили девять часов вечера, но правила хорошего тона требовали уходить раньше, не позже восьми.
— Кого берешь? — спросил Маркузин.
— Без разницы.
— Тяжела наша доля, — вздохнул Маркузин, имея в виду тех, кто за рулем. — И выпить нельзя, и развозить по домам приходится.
— Не хочешь — не развози! — обиделась именинница. — Лучше сходи за добавкой и выпей с нами!
— Маша! — строго одернула Анна.
— У меня все под контролем и все продумано! — заявила Долгуновская. — Выпьем мы здесь, а спать пойдем к Павлику в машину!
— Нет, лучше спать дома, — возразил Подосенков.
— И я того же мнения, — поддержал Маркузин.
— Предатель! — Долгуновская звучно хлопнула его по макушке. — Все вы, мужики, такие! Один сожрал Риткины пирожки и ушел, другой выпил весь коньяк и собрался спать дома! А у меня — день рождения! Праздник, который только раз в году! Может, у меня депрессия начинается? Тридц… Девятнадцать лет — это же все-таки возраст! А в твою раздолбанную таратайку, Павлик, я больше никогда не сяду! Хоть на коленях передо мной ползай!
Маркузин покачал головой, выражая удивление и неодобрение. Наверное, никто еще не называл его новенькую «нексию» «таратайкой», да еще и раздолбанной. Эх, Долгуновская, Долгуновская, язык твой — враг твой.
— А в мою сядешь? — спросила Анна.
— С превеликим удовольствием! — церемонно ответила Долгуновская.
— Тогда десять минут тебе на сборы и приведение себя в порядок!
Сборы растянулись на полчаса, потому что после освежения холодной водой Долгуновская не пожелала «выходить на люди» ненакрашенной и начала «наводить красоту» дрожащими руками. Наконец, Анне надоело ждать, и она буквально за шиворот выволокла именинницу на улицу и впихнула в свою «шестерку».
— Женщина не может позволять себе расслабляться, — ныла Долгуновская. — Особенно в моем возрасте. А вдруг вот сейчас я выйду из машины, а навстречу мне — Он?! Тот самый, который единственный мой! А у меня один глаз накрашен, а другой…
— Поверь, дорогая моя, что тому самому, который твой единственный, совершенно безразлично накрашены ли у тебя оба глаза, побриты ли обе ноги и не облупился ли лак на ногтях. Потому что ты для него тоже единственная. Так что не переживай и пристегнись, сейчас поедем. Тебя не тошнит, я надеюсь? А то лучше здесь…
— Меня никогда не тошнит, сколько бы я не выпила! — гордо сказала Долгуновская.
— Один из признаков алкоголика, кстати говоря. — Анна дернула за ремень безопасности, проверяя, нормально ли пристегнулась пассажирка и тронула машину с места.
Долгуновская, явно обидевшись на «один из признаков алкоголика», — молчала. Анне стало неловко.
— Не бери в голову, Маша, — извиняющимся тоном сказала она. — Ты просто не напиваешься до того, чтобы тебя рвало, вот и все. Я же пошутить хотела, а не обидеть.
— Меня так легко обидеть, — отстраненно сказала Долгуновская. — Я одинокая, немолодая, непрактичная… Я не умею защищаться, и у меня нет никого, кто бы меня защищал и поддерживал… Сейчас я приеду домой и лягу спать. Одна…
— Я тоже лягу спать одна! — сказала Анна, раздражаясь не на Долгуновскую, а на то, что ее нытье в некоторой мере оказалось созвучным, что-то такое затронуло внутри. — Но я не стану делать из этого трагедии вселенского масштаба! Если я захочу, то лягу спать не одна, и ты, если захочешь…
— Не одна — это спокойно, — согласилась Долгуновская. — Только свистни — и набегут.
— Тогда в чем же дело?
— Во мне. Мне уже давно хочется, чтобы рядом спал не кто попало, а тот, кого я люблю.
— А ты кого-то любишь? Или это так, абстрактно?
— Люблю, не люблю… Какая разница? Главное, что я сплю одна, даже в свой день рождения!
— Так свистни… — посоветовала Анна, намереваясь положить конец неприятному разговору.
— И набегут вроде Подосенкова! Спасибо!
— Пожалуйста!
Не очень хорошо, когда человеку грустно в день рождения. Анна по собственному опыту знала, что в этот вроде как знаменательный день, горечь горчит сильнее. Поэтому мысленно похоронила сегодняшний вечер (а ведь намеревалась поработать над статьей, причем не белкинской, а своей собственной) и предложила:
— Поехали ко мне? Комедию какую-нибудь посмотрим, о жизни поговорим в спокойной обстановке.
— Если бы я знала тебя хуже, то навоображала бы незнамо что, — Долгуновская покосилась на Анну и прыснула в ладонь. — Но лучше отвези меня домой, тем более, что столько проехали. А за приглашение спасибо. Ты, Аня, — человек, хоть и выглядишь как айсберг…
Спьяну Долгуновская становилась излишне фамильярной со всеми, не только с Анной. Однажды даже шефа назвала Аркашей Вениаминычем. Потом бегала извиняться и две недели ходила сама не своя, боялась увольнения.
— …но под твоим ледяным панцирем прячется добрая душа.
— Маш, давай без лишней патетики, а? — попросила Анна. — И панциря ледяного у меня нет, и доброты особой я за собой никогда не замечала.
— Зато я ее замечаю! Вот хотя бы сейчас! Ты везешь меня домой, хотя нам совсем не по пути.
— Это не доброта, а расчет. Ты в таком состоянии, что без приключений не обойдешься, а если ты, к примеру, сломаешь ногу…
— Тьфу-тьфу-тьфу! — за неимением дерева Долгуновской пришлось стучать по пластиковой «торпеде». — Не дай Бог! Хватит с нас одной Завернадской!
— …то моя нагрузка сильно возрастет. Оно мне надо? Не надо. Поэтому проще отвезти тебя домой и проводить до квартиры.
— А потом раздеть, искупать и кормить манной кашей с ложечки…
— Это ты уж сама, — усмехнулась Анна. — Взрослая девочка…
— Взрослая, — согласилась Долгуновская, явно зациклившаяся на теме своего возраста.
