Как быка поймали неводом
Пропели петухи в тот день на заре или нет, неизвестно, потому что под самое утро зазвонил вдруг колокол в селе. А село это, если вы не забыли, называется Шишки. На этот раз колокол звал в школу сельчан.
И вот начали открываться калитки. Не видно книг в руках у людей, зато у многих под носами усы, на пальцах кольца, даже по папироске в уголке рта, особенно у тех, кто поставил себе по золотому зубу и не знает, как его другим показать.
Собираются во дворе школы — на свежем воздухе голова лучше работает. А если кто не поместится на трибуне, чтобы слово сказать, можно вынести во двор одну-две-три школьных доски — пусть пишет свою речь белым по чёрному. Что, мелу мало? Вон, сзади идут дети с полными карманами.
А Груя среди взрослых. Идёт на собрание вместо отца.
У кого не с кем дома малышей оставить, тот ставит люльку на колёса и катит её на собрание. У кого сломана нога, на костылях приходит, дед Никулча в тапочках ковыляет, а по бокам у него по учёному внуку, чтобы кричали ему то в одно ухо, то в другое, о чём люди говорят…
Бабушка Параскица заехала во двор на телеге. Привезла с собой и копну табака: не успела свою норму нанизать. А мать Титирикэ с корзиной пришла. В корзине — наседка, под наседкой — яйца.
— Поздно села, негодница, — жалуется она женщинам. — Только вчера начали вылупляться цыплята. А дома некому за ними присматривать.
Редко бывают в Шишках собрания, зато если уж пришёл человек, еду с собой на собрание берёт. Когда трибуна отдыхает, слышится то тут, то там стук ложки о дно миски, арбуз трещит или валит пахучий пар из горшка с голубцами…
— Как же иначе, — говорит дед Никулча, — те, кто в президиуме, пусть воду пьют, а мы, остальные, обедаем.
Солнце временами выходило из-за туч, давая людям понять, что время уже позднее…
Кошкодак, тот, что давал слово выступающим, смотрел то на часы, то на солнце. Это был огромный детина — стул, казалось, под ним вот-вот развалится. Он уже приготовил слова, чтобы чинно закончить собрание, как вдруг слышит: «Му-у-у!»
Кошкодак наморщил лоб, но тут же глаза и рот его попытались изобразить улыбку:
— На сегодня хватит, люди добрые, а то дома скотина непоеная.
— Э, нет! — встаёт старушка. — Давно у меня словечко на язык просится, не нести же мне его обратно домой?! Вижу, тут много ушей. А знаете ли вы, что пока мы тут судим да рядим, бык тот всё пасётся. Пока сосунком был, ещё куда ни шло, а теперь — что твой слон вымахал!
«Дзинь, дзинь, дзинь!» — стучит о графин один из тех, кто важно сидит за столом.
Он осаживает старушку:
— Вы, когда хлеб печёте, просеиваете муку через сито, да? Женщина кивает головой. — Так вот, здесь надо дело говорить, мамаша, отсеивать лишнее. Я спрашиваю: при чём здесь, в нашем сите, бык?
— Ты ситом нас не пугай, — защищается старушка. — Я про быка говорю. — И продолжает…
— Какой ещё бык? — недоумевает тот, за столом.
«Му-у-у!» — слышно опять во дворе школы.
— Да вот этот самый, чёрный, с белыми пятнами на задних ногах и с двумя такими вот рогами. — Женщина протягивает руку к голове.
— Подайте ей стакан воды, — говорит Кошкодак.
— Вы, товарищи, надо мной не насмехайтесь. Разве тут одним стаканом обойдёшься? Ведро подайте, а то и два, здоровенный же он, дети его пугаются. С тех пор, как вырос, проклятый, яблока из сада не попробуешь.
Тут словно плотина прорвалась — начали подниматься сельчане один за другим. Этим в Шишках только слово дай! Казалось уже, что идёт на село целое стадо быков, а может, есть среди них и носороги и даже слоны — вот-вот от села ничегошеньки не останется. Кто-то показывал на небо и готов был поклясться, что это не тучи, а пыль, поднятая быками.
Немного погодя, когда люди чуточку успокоились, остался из того стада один бык, который хотел поднять село Шишки на рога. Вот он пасётся в одном саду, вот в другом и шевелит рогами; «Я здесь хозяин!»
Чей же это бык, который осмеливается один против целого села пойти?
Видит Кошкодак: плохо дело, совсем близка верёвка к его быку. Манит пальцем одного из сельчан с остроконечной, как яйцо, головой и что-то шепчет ему на ухо.
— Что он говорит? — наклоняется дед Никулча к своему внуку Титирикэ.
— На ухо что-то сказал, дедушка! — И Титирикэ идёт следом за человеком с продолговатой головой.
Пока они шагают по дороге, мы вернёмся к быку. Председатель колхоза Кошкодак в селе был приезжим. Откуда-то из Коткодач. Когда год назад он появился в Шишках, то вёл с собой не ребёнка, как полагается людям, а бычка на верёвке… ему-то и предоставил всё как есть колхозное хозяйство: куда захочет, туда пусть и идёт, где ему нравится, там пусть и пасётся…
— Почему не привяжет его к стойлу? — нахмурит брови один крестьянин.
— Сдать его — и дело с концом! — рассердится другой.
А в саду трава до пояса, словно бы нарочно оставленная для быка.
Сторож сада Георге Кокостырку всем тихонько показывает, куда боднул его проклятый бык, и божится, что он будет не он, если не отомстит ему до вечера… Но на второй день бык опять пасётся преспокойно в саду и машет хвостом от удовольствия, хрумкая траву.
— Ага! — поднимает палец Титирикэ, прячась за сарай.
Человек с продолговатой головой запрягает в телегу лошадей и берёт в руки вожжи.
Титирикэ крадётся под заборами, за колодцами, не отстаёт от телеги.
Лошади заходят в какой-то двор. Человек стаскивает с чердака мешок и грузит его на телегу.
Титирикэ — прыг под колёса и цепляется за крестовину телеги. Как пошли лошади рысью, слышит: «зур-зур-зур!»
— А-а-а, — догадывается мальчик. — В мешке орехи!
Вот телега проезжает мост через Рэут и поворачивает вверх по течению к камышам.
Увидев воду, Титирикэ не стерпел — тут же и сиганул в реку, а телеги тем временем и след простыл.
«Зур!..»
«Зур!»
«Зур!»
«Зур!» — звенели орехи в голове Титирикэ, охлаждённой после купания.
Он вылез из воды и побежал к школе. Хотел уже подойти к деду Никулче и шепнуть ему на ухо, что было в мешке, как вдруг видит: бежит человек и кричит что есть мочи:
— Люди добрые, орехи по Рэуту плывут!
— Подождите минутку! Я знаю, что за орехи! — закричал Титирикэ, но никто его не слушал. Тогда он кинулся искать Грую и Нани.
Хотите верьте, хотите нет, но со двора школы всех словно ветром сдуло, — только наседка с цыплятами и табачные листья остались.
Кто по дороге пустился к реке, а кто огородами. Один нёс шляпу в руках, другой горшок… А Пётр Патраке засучил на ходу брюки и, не заходя во двор, кричит:
— Жена, тащи скорее сачок!
Был и Кошкодак среди них. Он бежал впереди всех и первым залез в Рэут, как был, в штанах.
«Дело, видно, не шутейное!» — говорит себе сторож, видя, что столько народу бежит к реке. Он бросает сад, хватает черпак — и сам туда же. А там уже все по колено в воде, а кто и по горло. Орехи ловят.
Вот плывёт стайка-другая, немного погодя — ещё стайка орехов.
А потом сельчане сели вдоль берега и давай орехи колоть. То тут, то там плыла по воде оброненная
