временем значении, тогда как историей она описывается во временном течении. Праистория поэтому всегда является той историей, которая расположена к нам всего ближе, историей человека как такового.
Постился. Ночью сильные духовные приступы; кроме того, лихорадка от переходов. Однако утром пошел на службу и выступил в путь вместе со всеми. На марше я приказываю все время петь, что идет на пользу и людям, и мне самому. Все ритмические вещи являются оружием против времени, а именно против него-то мы, по сути, и боремся. Человек всегда борется против могущества времени.
Во второй половине дня — полковое офицерское совещание в Бреттене; там я узнал от полковника, что должен наверстать отпуск и затем взять на себя обучение полковой разведгруппы.
Со вчерашнего дня снова в Кирххорсте, и домохозяйка Перпетуя нежит меня по всем правилам искусства. Стол хорошо обеспечен, и в довершение из «Щуки» в Юберлингене прибыли еще виноградные улитки. Они напомнили о тех улиточных вечерях, которые мы устраивали с Фридрихом Георгом и Мецгером в среду первой недели великого поста. Улитки были приготовлены в манере доброго Фойхти, которого два года тому назад, на Масленицу, когда он, одевшись евнухом, нес караул перед сводчатой галереей для шампанского, свалил на землю апоплексический удар. Так мы лишились одного из тех немногих виртуозов, которые еще знают толк в приготовлении пищи. Швабы имеют обыкновение называть все изысканно- уменьшительно: когда его обнаружила сестра, он только и сказал, что его-де хватил «ударушек» — таким было его прощание; однако дух его по-прежнему продолжает жить в рецептах.
Мороз настолько усилился, что я даже носа на двор не высовываю, с головой погрузившись в записки Гонкуров о Гаварни[80], в «Шкатулку с драгоценностями» Геббеля и историю японского принца Генджи. Кроме того, я уже немного занимался коллекцией, и меня осенила мысль описать как-нибудь потом вид sternocera — следуя правилам систематики, но на языке ювелиров. Шедевр природы.
Вот уже несколько дней как замерз водопровод — теперь и насос в прачечной больше не качает. В семь часов вечера термометр, выставленный за окно ванной комнаты, уже показывал двадцать градусов. Похоже, что начало года ознаменовано и чисто стихийными аномалиями.
Читал: Хаспер, «О болезнях тропических стран», Лейпциг, 1831 год — эта книга давно стоит в моей библиотеке. В прежнюю пору я охотно приобретал такие сочинения. В них можно найти интересные изображения жизни в заболоченных районах, например, на побережье Гвинеи (по описаниям Линда). Затопленные, занесенные илом лесные массивы, где мириады насекомых гасят крыльями свечи, и концерт низших животных прогоняет сон. Воздух испорченный, спертый и настолько пропитан гнилостными испарениями, что грозит потушить факелы. Даже человеческий голос теряет свое естественное звучание.
«Особенно следует поблагодарить ост-индийских морских капитанов за то, что они, во всяком случае, на судах позволяют как минимум шесть раз пустить по кругу бутылочку вина».
Движение эпидемий подобно походу армий демонических существ. «После того, как эта болезнь пять лет свирепствовала в Индостане и на Декане, унеся жизни несметного количества людей…, в октябре 1821 года она повернула в западную сторону до самого Шираза в Персии, где в течение восьми недель скосила 60 000 человек, а после этого она объявилась у Бассора, Багдада, Моската и Алеппо в Сирии».
Порыв ветра, впервые упоминаемый в Европе в «Asiatic Journal» за 1822 год, связан, надо полагать, с течениями раскаленного воздуха. Они обрушиваются мгновенно. Есть основания предполагать, что между определенными группами скал возникает оптический эффект: воздух накаляется так, что обжигает легкие. Порыв ветра в Ост-Индии называется La, что, надо думать, тождественно персидскому Loh и нашему Lohe[81].
Обратный путь. В момент отъезда у меня появилось чувство, что я отправляюсь навстречу странным вещам, неведомым, близким, которые не предугадает никакая фантазия. Когда поезд тронулся, Перпетуя начала плакать и быстро спустилась по темной лестнице, а я медленно выезжал из-под сводов крытого перрона.
В Нортхайме я увидел вечернюю зарю — как будто угли тлели под серым пеплом неба, раскинувшегося над таким же серым снегом. В таких пустынных местах этот цвет светится каким-то загадочным образом, согласно иному, более возвышенному принципу. Нередко он словно вспыхивает в самих атомах, как то можно видеть в жемчуге, перламутре и опалах. Серый цвет загорается в них и придает всему переливающуюся глубину — не глубину пространства, но глубь волшебной игры, которая поднимает на поверхность скрытые в материале богатства. На этом символе основывается высокая ценность жемчуга: бывают мгновения, когда мы понимаем, что кусочек материала величиной с горошину не имеет цены.
Карлсруэ. Между двумя и четырьмя часами ночи — в зале ожидания чтение «Consolationes» Боэция[82]. Толпы народа в огромном помещении — отпускники, железнодорожники, рабочие утренних смен, подвыпившие пассажиры да особняком сидящие женщины — все серо, апатично и болезненно, как во сне. Очень странно, когда кто-нибудь из них смеется.
В доме священника я узнал, что подразделение со вчерашнего дня возвращено в бункер. Немного поспав в нетопленной комнате, поехал в Раштатт. В купе для некурящих всегда меньше людей — так даже третьестепенный аскетизм высвобождает человеку пространство. Живи мы как святые, нам подчинилось бы бесконечное.
После недолгого пребывания в доме штольхофенского священника я снова занял с подразделением прежнюю позицию в излучине Черного ручья, так что я опять живу в своей камышовой хижине.
Сон. Стоя по пояс в текущей воде, я двумя тонкими прутьями удерживал перед собой на расстоянии какое-то существо, в котором тело крысы соединилось с головою змеи и змеиным хвостом. Мне удавалось держать его на весу, чтобы течение не прибило его ко мне, однако время от времени с него падали мелкие черные паразиты и, перебирая лапками, скользили в непосредственной близости от меня. В конце концов, от этого положения меня избавил удар дубиной, из-за моей спины шлепнувший по воде и прикончивший существо, которое теперь кверху пузом понесло вниз по течению. Удар этот нанес какой-то крестьянин, что в одной рубахе сидел позади меня на прибрежной траве и добродушно кивал мне головой. Вместо благодарности я отвернулся от него, прежде выкрикнув:
«Don't disturb me!»[83]
Проснувшись, я понял подлинный смысл этой фигуры, ибо нередко в жизни я так горячо увлекался той ситуацией, в которой оказывался, что за этим напрочь забывал о мерзости тех, с кем боролся.
При этом я вспоминаю, как братец Физикус[84] однажды рассказал мне, что в приснившейся ему рукопашной схватке выстрел оборвал его жизнь, но что стойкое желание узнать об исходе стычки и виновнике смерти не давало ему покоя. А поскольку для наблюдения ему все же недоставало чувственного инструментария, то он мысленно встал позади одного из уцелевших и, ловко используя того в качестве своеобразных очков, вел сквозь него наблюдение за происходящим.
К вопросу о desinvolture. Здесь еще можно упомянуть о слове gracious, для которого у нас тоже нет точного соответствия. Сочетание власти и изящества слишком редко встречается у нас, чтобы породить собственное обозначение; и эта чопорность, в сущности говоря, не раз в ходе истории выставляла нас в дурном свете. А посему исключения, вроде некоторых императоров из рода Гогенштауфенов
