В Иффецхайме, командиром резервной роты. Прекрасные карлсруэвские денечки, когда живешь так, как и надлежит жить солдату в тылу, миновали. В качестве начальника транспорта мне посчастливилось один день пробыть в Кирххорсте, провел его возле Перпетуи, детей и Фридриха Георга. Насколько все-таки ценно такое короткое свидание — как подтверждение того, что живешь в глубине сердца самых тебе дорогих людей.
Затем — пребывание во Фрайбурге, жемчужине среди городов, в которых можно предаваться мечтам. В «Соколе» я даже тихо поднял бокал за Эразма — это тот духовный склад, который частенько недооценивают в стабильные времена. Я, меж тем, начинаю свыкаться с немецким красным вином; мне кажется, что оно все-таки раскрывает более изящные, более сокровенные извивы фантазии. Официантка в небольшом алеманском погребке, в котором я дважды отобедал, — существо, чью близость мне приятно было ощущать. Женщины замечают это без лишних взглядов и слов. По окончании трапезы она взяла из рук старшего кельнера, который собрался было прибрать со стола, бутылку — жест просто великолепный, совершенно в духе положения: «С этим я справлюсь сама».
Вот уже двое суток как я располагаюсь на новом командном пункте, в деревянной хижине посреди прозрачного пойменного леса, что в окрестностях Иффецхайма поясом охватывает Рейн и связанные друг с другом протоки стариц. Приподнятые дорожки по берегу реки ведут к боевым бункерам.
Ночами по-прежнему прохладно, несмотря на это в лесных прудах уже звенят жерлянки. Из кустов ольшаника гудит порывистое, автоматическое токование фазаньих самцов, а в полосе камышей слышно хлопанье утиных крыльев да роговое верещание прудовых куриц. На песчаных отмелях за рыбой охотятся серые цапли. Совсем рядом с моей хижиной зайчиха держит в гнезде двух малышей, которых заботливо зарывает под листья при пронизывающем ветре.
Сразу по прибытии в Иффецхайм меня свалил в постель грипп. Я помогаю себе встать на ноги интенсивным потогонным лечением. Много сделал также уход д-ра Айерманна и его супруги, на квартире которых я и стоял. Болезнь задает вопрос нашей жизненной силе; мы отвечаем посредством увеличения таких признаков жизни, как выделения, сила духа и теплота крови, в горячке становящейся просто тропической. Значительны также усилия по поиску выхода из лабиринта в сновидениях лихорадки; мы ощупью пробираемся к неведомым сокровищам здоровья. По сути, сердце держит самый настоящий экзамен.
Чтение в период выздоровления: Мольтке[98], «Беседы», только что вышедшие из печати в Гамбурге. В этом образе мыслей на себя, прежде всего, обращает внимание бережливость, как физиогномически она заметна уже по тонким губам. Если старое рыцарство позволительно сравнить с богатым и разветвленным кристаллом, то здесь напрочь исчезла, исчерпала себя всякая декоративность. Однако все сущностное и стержневое сохранилось в невредимости; и, таким образом, выходит, что этого лаконичного человека окружает мифическое сияние. Насколько, к примеру, деликатно его сочувствие к такому побежденному противнику, как Наполеон [99] и Бенедек[100]. В абсолютном значении он стоит выше Бисмарка, который хотя и был отлит из добротного металла, но все же с некоторыми примесями. Этот был ближе духу времени и мог платить неприятелю той же монетой, тогда как витязь из чистой бронзы оказался возможен только лишь в войске да в старых феодных союзах.
Потом я листал тома «Атлантиды»: некоторые номера этого журнала действительно весьма удачны. Он напомнил мне старый, солидный «Pfennig-Magazin», который я, точно так же в горячке, читал у Цельса в Норвегии.
Из одной статьи о Китае я выписал несколько приглянувшихся мне сентенций:
«Когда рот на замке, каждое слово — пословица».
«Не старайся болотной лягушке рассказывать об океане».
«Кто оседлал тигра, слезть уже не может».
Наконец, я читал последнюю книгу Анри де Монтерлана[101], который пишет все лучше. Я причисляю его вместе с Т. Э. Лоуренсом[102] , Сент-Экзюпери[103] и Кентоном [104] к крайне малочисленному, однако возвышенному рыцарству, выросшему на полях мировой войны. Лишь когда жар остывает, из черного угольного флюса появляются алмазы.
Утром моего сорок пятого дня рождения солнце красиво взошло из прозрачной тополиной дубравы. Первым, как всегда, в хижину вошел Рэм, поздравил и поставил на стол цветы и апельсины. Затем я оделся и у распахнутого окна прочитал 73-й псалом[105].
После завтрака я прошелся под тополями, где горнист протрубил мне сигнал приветствия, пока отделение управления ротой с молодцеватой выправкой поджидало меня. Командир его, унтер-офицер Фасбиндер, преподнес мне бутылку красного вина, украшенную у горлышка букетиком фиалок. Затем появился Спинелли и старшина роты; первый пожелал мне счастья от имени офицеров, второй — от имени роты. Они преподнесли мне нож из слоновой кости.
Потом я, как обычно, сделал обход позиций и по возвращении застал у себя полковника, врачей и командиров соседних участков; гостей я потчевал ликером, сигаретами и конфетами. Прибыли письма и посылки, так что хижина приобрела по-настоящему праздничный вид. Больше всего меня порадовал переплетенный в мерейную кожу дневник, приготовленный для меня одной читательницей, с изображенным на нем в качестве отличительного знака красным кукуйо [106] — одним из животных моего тайного герба.
Так безоблачно подошел полдень. За кофе я собирался в обществе Спинелли разрезать большой пирог, привезенный мне в дар из Баден-Бадена подполковником Фоглером, и уже намеревался было взять телефонную трубку, чтобы позвонить ему, как в пойменном лесу раздались молоточные удары станкового пулемета. Сразу вслед за тем из расположения «47» был затребован санитар-носильщик; поэтому я, не теряя ни секунды, велел подать велосипед, чтобы на месте разобраться в случившемся.
В этом расположении стоит оборонительная пушка, прикрытая слишком тонким бронированным щитом. На днях она уже была изрешечена несколькими пробоинами, многие из попаданий, кроме того, отпечатались на защитном щите. Я застал командира, унтер-офицера Нойманна-второго, с его людьми на открытой площадке перед бункером и выслушал его рапорт.
Оказалось, что незадолго до полудня сюда из ближайшего артиллерийского наблюдения прибыли вахмистр и ефрейтор, оба новички на этом месте. Вахмистр выразил желание сфотографировать усеянную следами пулевых и осколочных попаданий лобовую стенку бункера и, невзирая на предупреждения унтер- офицера, в сопровождении ефрейтора через высокую насыпь укрепления спустился на берег Рейна. В то же мгновение с противоположной стороны, из бронированного укрепления «Красный Рейн», в котором засели отчаянные ребята, открыли огонь из пулеметов, и оба артиллериста остались лежать на зеленом откосе, как на ладони видные отовсюду. Один из них еще кричал, другого было уже не слышно.
Осмотрев местность, я принял решение выносить обоих, что, разумеется, тем путем, какой избрали они, было совершенно невозможно. Напротив, следовало левее бункера прорезать для обходного прохода широкую полосу проволочных заграждений, замаскировавшись в зарослях сухой травы, росшей среди прибрежных деревьев.
Тем временем подоспел Спинелли, и мы наблюдали за людьми, которые по-пластунски прорезали узкий проход до тех пор, пока, спустя добрые полчаса, дорога не была проложена. Между деревьев еще повесили несколько маскировочных матов из желтого тростника, мешающих разглядеть что-либо постороннему глазу, чтобы затем до двух лежащих фигур оставалось еще приблизительно шагов пятнадцать. Сама же крепость «Красный Рейн» находилась отсюда на расстоянии около четырехсот метров.
Мы со Спинелли, который был не только искусным проводником по приправам, но в то же время отважным лейтенантом и моей правой рукой, решили, что предпринять вылазку следует нам самим; я, во
