ветчины задвинул в огонь, вскрыл упаковку «вечного» хлеба, разрезал вдоль, подержал над огнем, как учили. Ветерок, налетевший невесть откуда, повернул белый хвост дыма на него. Сразу потекли слезы, кашель усилился. Увернулся, но ветер сменил направление, опять напахнул. Щурясь, Дик разлил суп по тарелкам, отнес одну Лене. Глянул в костер — банка обгорела. Торопливо выдвинул ее из огня, зажал рукавицей, дернул кольцо. Горячий сок брызнул, чуть не попав в глаза. Закипела вода для чая. Снял, сыпанул полпачки, нашел крышку.
Тарелка немного остыла, попробовал суп. Можно есть. Стоять под дождем не хотелось, задвинулся в палатку, прихватив хлеб, ветчину, миску для Алекса. Уперся спиной в ноги Лены:
— Сорри!
— Я подвинусь, — откликнулась девушка, заворошилась и простонала.
— Ты что? — испугался Дик.
— Нет, нет, я в порядке, — встречно испугалась Лена.
Подошел Алекс. Сдернул плащ, влез в палатку до половины, уселся, выставив ноги наружу. Он все еще был в мокрой одежде. Плащом укрыл ноги, схватил миску с супом, потянулся за своей странной деревянной ложкой. Дик видел похожие в декоративных подарочных наборах, только те светились красками и золотым лаком, а эта была совсем голая.
— Where you have taken it?
— Где ты ее взял? — перевела Лена.
— Сделал, — пожал плечами Матвеич, пробуя горячее варево.
— Itself has made? Improbably! — понял и восхитился Дик.
— Он изумлен, — пояснила девушка, отставив пустую тарелку.
Дик наколол ножом кусок ветчины, протянул ей. Доел суп, взял кусок себе. Только теперь стала чувствоваться сытость. Врач быстро дохлебал густой грибной суп, облизал ложку.
— Спасибо нашим поварам, за то, что вкусно варят нам! — процитировал он для поднятия командного духа детсадовскую кричалку сына.
Никто не откликнулся на шутку. Конечно, Дик не понял, а почему Лена отмолчалась? Матвеич обернулся. Девушка лежала, прикусив губу и зажмурив глаза. Слезы блестящими дорожками катились по щекам.
— Уйдите! — хриплым, срывающимся голосом попросила она.
Выставив миску с куском недоеденной ветчины, врач подтолкнул любопытствующего Дика в спину, дескать, выйди! Американец послушно вылез наружу.
— Так, Леночка, быстро говори, что и где? Бок? Внутри? Да говори же!
— Оставь ты меня…
— Лена, я — врач, если ты не забыла! Не скажешь сама, буду осматривать с помощью Дика, силой, как коновал смотрит корову. Ну, не дури, Леночка, прошу. Женское что? Ну, не молчи же, — Матвеич уговаривал девушку, ласково поглаживая по лбу, а та молча плакала, пытаясь сдержать стоны.
Стыд! Это чувство жгло сильнее боли. Она никогда не обращалась к гинекологу, никогда не обнажала перед другим человеком интимные места. Никогда с тех пор, как увидела пьяную мать в постели сразу с тремя дружками. И сейчас сильнее боли был страх показать свой ушибленный копчик, снять плавки перед знакомым мужчиной! Да как ему потом в глаза смотреть?
— Ты ушибла живот? Лена, если это внутреннее кровоизлияние, надо мчать вниз на всех парах, иначе ты умрешь. Я не полостник, да и где делать операцию, не здесь же? Лена, не молчи, Лена!
— Копчик, — выдавила она из себя признание и зарыдала.
В плаче вырывались наружу так долго сдерживаемая боль, стыд и облегчение. Врач помог ей повернуться, захватив рукой сзади внутреннюю часть бедра, легонько потянул плавочки вниз, сдернув с одной ноги. Его теплые руки что-то трогали на ее попе, осторожно надавливая, и приближались к болезненной зоне. Лена не сдерживала слез, слабо постанывая от пульсирующей боли, затопившей всю промежность и верхнюю часть бедер.
— Скажи, где начнется боль, — пальцы начали вминаться в кожу вдоль позвоночника, спускаясь вниз.
— Ой!
— Так, теперь дальше… А сейчас чуть ниже… И еще вот тут, — руки врача деликатно определили границы болезненности в самой интимной зоне, закончили исследование, вернули трусики на прежнее место, осторожно укрыли спальником.
Лена не поднимала головы, пока Матвеич копался в своей сумке, вытаскивал что-то, готовил, хрустел ампулами. Сил на стыд уже не оставалось, да и чего стыдиться, если его руки ощупали тебя всю, как никто и никогда не трогал. То мерзкое ощущение близости, испытанное с Арнольдом, было сродни катанию в детстве на раме взрослого велосипеда или на карусельной лошадке позади седла — жестко и немного больно. А Саша трогал бережно, и, даже причиняя боль, не вызывал отвращения.
— Надеюсь, перелома нет. Но ушиб сильнейший. Сегодня отлежишься, утром разомну немного, чтобы стоять могла, и поплывем дальше. Что ж ты так долго молчала, партизанка? Стыдно было признаться? Взрослая женщина, а какой ерундой страдаешь! Нет у человека запретных или постыдных органов. Задница, она такой же полноправный орган, как язык или глаз, чего ее стыдиться? А уж прятать свой анус или гениталии от врача — полный бред! Ты прости меня, Леночка, но кто тебя так изуродовал, неужели Арнольд, царствие ему небесное? Ты же красивая женщина, тебе об этом говорили, а? Да какая красивая, я таких еще не встречал…
Матвеич говорил и говорил, отвлекая болтовней девушку, накладывая жгут на ее руку, для внутривенного введения самбревина: — Ну вот, а теперь спокойно, — только и успел сказать, как снотворное сработало, глаза Лены закрылись.
Врач снова перевернул ее на живот, сдвинул трусики. Уже не боясь причинить боль, пропальпировал второй раз, затем натянул перчатку, изнутри прощупал место ушиба, убедившись в своей правоте: — «Без перелома, слава богу, хотя тоже не мед. Бедная девчонка! Ведь ей еще рожать предстоит, вот хватанет боли, бедолага!»
Уложил голову девушки набок, чтобы не храпела. Укрыл потеплее. Вылез наружу, осмотрелся. Дик сушил рубашку, поэтому стоял согнувшись, закрывая ее от дождя своим телом. Спросил «уот?» и закашлялся.
— Да все нормально, окей. — Врач выбросил в угли перчатку.
Вспомнил, что сам все еще в мокром, принес репшнур, запасной кусок пленки, сделал узлы на камешках, заложенных в углы. Получился тент, который прикрыл от дождя достаточную площадь рядом с костром. Дик повесил рубашку на сучок, помог. Сообразил, что стоять не обязательно, перевернул ведро, сел. Матвеич переоделся в спортивный костюм, найденный в вещах Егора. Развесил одежду на высоких кольях с перекладинками, этакой сушилке. Дик одобрительно показал большой палец, начал что-то говорить и зашелся в кашле.
— Ты чего? Ю а… — тут врач растерялся, закончил по-немецки, — хустен, варум? Нихт гезунд?
Дик непонимающе уставился, и снова сухо, лающе кашлянул несколько раз. Матвеич перешел на детский метод разговора:
— Вот так почему делаешь? Кха-кха?
— Нет хорошо?
— Еще как плохо! Дай-ка лоб пощупать! Твою мать, этого только мне не хватало! Что же ты такой дохлый, парень!
Лоб был горячий. Но это ничего не значило. Мог и у костра нагреться, а замерить нечем, термометр не пережил катастрофы. Вот кашель Матвеичу категорически не нравился — похоже, начиналась пневмония. Раздевать парнишку и слушать врач не стал, негде, да и непринципиально, простуда или бронхит. Лечить почти нечем. Набрал из сумки пригоршню таблеток, скормил Дику все, что годилось — ударную дозу антибиотиков, аспирин, витамины, димедрол и даже парацетамол. Он был слишком расстроен, чтобы жалеть чью-то печень.
Ушиб Лены рушил планы. Как минимум сутки предстояло ей отлеживаться, чтобы выдержать следующий день сплава. Не грести, а просто стоять. А если расклеится американец, хана сплаву! Одному с плотом не совладать. Значит, будем открывать лазарет здесь. Ладно, хоть еды достаточно, и вода не
