прогулкам по улицам насыпных кварталов и верфей. Потоп привел в движение больше мусора, чем убрали за месяц муниципальные работники, хотя справедливости ради следует сказать, что Благородная Гильдия Уборщиков Отходов и Фекалий снижала темпы работы аж с 1734 года, сразу после знаменитых споров о размерах рождественских пособий.
Городские шлюзы захлебывались, они давились водой, словно пьяницы с тяжелого похмелья, приникшие к бутылке вина. Каменная кладка дрожала, акведуки грохотали от повышенного давления, с оглушительным шумом извергаясь прямо в Темзу, вздымая вокруг сливных катаракт туман радужно переливающихся брызг. Служащие Гильдии Водохранилищ и Труб каждый день проверяли каналы и стояли там, вымокшие, мрачные, качая головой и досадуя на разбушевавшуюся стихию.
Петушиную Яму на Бердкейдж-уок залило так, что распорядителям пришлось открыть настежь все двери, дабы спустить воду, прежде чем начнутся бои. Мальчишки устроили соревнования бумажных армад, пуская кораблики с ограждения арены. Но даже после всех стараний многие говорили, что по такой погоде ставить можно только на уток. Когда же петушиная схватка все же приключилась, то стала событием знаменательным и примечательным, ибо за титул лондонского чемпиона в легком весе сражались опытный боец Задира Джо, шести фунтов весом, тренированный Джоном Лайоном из Поплара, и Большой Бен, новичок аж двенадцати фунтов, выставленный неким Томасом Арнсом из Пекэма. Он и одержал верх. Позже открылось, что победитель оказался загримированным канюком, и Задира Джо подтвердил свой титул чемпиона, правда, к тому времени его уже нашпиговали луком и на три четверти прожарили.
Дождь заливал всех. Ему не было ровно никакого дела до титулов и положения в обществе. Он не щадил никого, барабаня по непокрытым головам бедняков, присевших опорожниться в открытых сортирах Шайтберна, и стучась в оконные стекла королевских министерств. Дождь шел упрямо, не переставая, с завидным нахальством.
От Корнхилла до Ладгейта — по всей долине Темзы несчастны были все, кроме ив да водного кресса на болотах.
Когда один из шутников «Верховой Кобылы», заведения на Оллхоллоуз-уок, обратил внимание на тот факт, что нет ни единой приметы, связанной с таким долгим дождем в канун Дня святого Дунстана, все тут же бойко решили, что, дьявол раздери, таковая должна быть и она, три тысячи чертей, появится еще до закрытия таверны. Спиртное прекрасно подогрело коллективное воображение. И действительно, где-то после десяти вечера меткую и крайне уместную примету сформулировал гуртовщик преклонных лет, по имени Малыш Саймон, но, к несчастью, ее позабыли в тот самый момент, когда дневной свет нехотя возвестил о приходе праздника поминовения мученика.
Башни и шпили ста девяти церквей дрожали в утренней мгле от неистового дождя, а колокола отшлепали час рассвета, как будто вода размягчила их языки. Б
Среди ста девяти храмов, оглашавших колокольным звоном это замасленное дождем утро, была и церковь Святого Дунстана над Шестом, рядом с Ньюгейтом, где обычно и проводилась служба в честь сего дня. Дунстан, норфолкский кружевник, живший в девятом веке, благочестиво умер во время знаменитого восстания шерсточесальщиков 814 года и был канонизирован в 1853 году Каннским Собором. Теперь же он стал покровителем границ, оград, кружевниц, нижнего белья и посажения на кол, хотя и не обязательно в таком порядке.
В сырой тени портика героические блюстители поминального празднества, проводившегося в одиннадцатый день мая, наделали гирлянд из цветов и лент и теперь хмуро выставили на продажу пустой улице кружевные сувениры, изображающие, как «святой принял муки на острых кольях забора». Из-за ливня почти все сидели по домам. Большинство прихожан нашли себе дела посуше, а обещанный транспорт с пилигримами из провинции, в основном последователями сильно популярных христианских сект Орфордских Нищенок Легкого Поведения и Свидетелей Небесного Огня из Экзетера, так и не появился.
Даже жрицы храма Оправданной Мадонны в кои-то веки решили прикрыть наготу. Красноносые и закованные в корсеты, они стояли в окнах семинарии и периодически ободряюще махали руками группе празднующих. Естественно, те старались не обращать на них внимания.
Позади храма находились две улицы, столь незначительные, что им даже названия не придумали. Тянулись они по арендным владениям Читти. И там тоже шел дождь.
Двор был вымощенной площадкой сорока футов в поперечнике, которая с одной стороны упиралась в мрачные тылы многоквартирных домов, а с трех других граничила с когда-то внушительным Читти-Хаузом. Маленький фонтан в форме испуганного грифона стоял посредине и не работал вот уже семьдесят три года. Сейчас он был полон дождевой водой и листьями.
Читти разбогатели в конце прошлого века благодаря торговле мехом горностая, когда пошла мода на пушистые манжеты и воротники. Семья выстроила себе внушительный особняк и занимала его довольно долгое время, пока последний Читти не скончался от чрезмерного количества шерсти в легких. После сего здесь размещались сыромятня, гостиница для гуртовщиков, бордель (дважды), склад строевого леса, забегаловка и клиника феноменально безуспешного коновала (некоего Джозефа Паттерседжа, страдавшего гиппофобией). Теперь же дом пустовал, стропила его были открыты всем ветрам, а окрестности представляли интерес только для крыс, бродяг да тех джентльменов, что сильно нуждаются в уединении.
Утром Дня святого Дунстана в скрытом от посторонних глаз дворе собралось четверо представителей последней категории. Один был маленький, но дородный испанец из Вальядолида, который, ссутулившись, прятался под навесом складского крыла. Его навощенные усы сейчас уныло повисли, да и чувствовал он себя столь же уныло. Коротышка сжимал в руках бархатную накидку и шляпу с пером, которые принадлежали явно не ему. Напротив него через двор стоял худой, как грабли, мужчина родом из Саффолка, обладатель импозантной фигуры, шести футов ростом, одетый в костюм простой, но столь же мрачный, сколь была мрачной и наружность этого англичанина. Он тоже держал в руках чужие вещи и каждые несколько секунд морщился.
Оставшиеся два джентльмена были чрезвычайно заняты. Они пытались друг друга убить.
Лорд Каллум Галл, лэрд Бен Фи, капитан Королевской Гвардии, шотландец до мозга костей («и верный кабачку», как говорит старая пословица), ходил по двору, размахивая четырьмя футами стали. Его рыжие волосы облепили череп, льняная рубаха прилипла к поджарому телу, а дыхание с шумом вырывалось сквозь демонстративно сжатые зубы. Он явно хорошо разбирался в Ливии, Цезаре, в «De studio militaris» Вегеция, но еще лучше знал тонкости военного искусства, особенно те, что сейчас сосредоточились на кончике его рапиры.
Сэр Руперт Триумф, мореплаватель, констебль бухты Грейвсенд и прославленный открыватель Австралии, распоряжался примерно ярдом заостренного металла. Его черные кудри завитками свисали над бровями, а рубашка обогатилась двумя прорезями с тех пор, как он надел ее утром. Он без всякой причины напевал под нос песенку о гвинейском береге. Триумф когда-то видел титульный лист труда Вегеция, держал в библиотеке совершенно нелепый перевод Тита Ливия и часто цитировал Цезаря, хотя за всю свою жизнь не приближался к его трудам и на десять футов. А сейчас он даже был не особо уверен, какой нынче день недели.
Триумф танцевал и спотыкался вокруг Галла так, словно делал это нарочно. Тем не менее некоторые движения заставляли усомниться в подобном выводе. Он перебрасывал рапиру из руки в руку. Жест подразумевал, что сэр Руперт — проворный и опытный фехтовальщик, но, по правде говоря, Триумф просто не мог вспомнить, правша он или левша. От каждого подобного маневра высокий секундант в черном болезненно морщился.
Галл в очередной раз с рычанием сделал выпад и добавил еще одну прорезь на рукав противника. Быстро отступив, тот сунул оружие под мышку, словно трость, и принялся пальцами ощупывать
