со стороны полюса, а потому вместо полос видели разноцветные круги. Планета походила на огромную мишень, размалеванную оранжевой, кирпичной и коричневой красками, только от этой мишени кто-то отжевал половину, потому что Юпитер был в виде полусферы.
Прямо на полюсе чернело какое-то пятно. Нам объяснили, что это зона устойчивой ясной погоды и что в этом месте можно разглядеть даже поверхность планеты. Но я, как ни старался, ничего не разглядел. Пятно как пятно.
Когда мы летели над верхушкой Юпитера, из темноты внезапно выплыла Ио, спутник номер один. Размерами она похожа на нашу Луну и расстояние от нее до «Мейфлауэра» было примерно как от Земли до Луны. Нет, вы только представьте себе: сплошное черное небо и вдруг откуда ни возьмись – темно-красный кровавый диск, который на ваших глазах за пять минут становится ярко-оранжевым, почти таким же, как Юпитер. И выпрыгнул он буквально ниоткуда – магия, да и только.
Пока мы были поблизости, я все старался найти спутник Барнарда [19], но, очевидно, пропустил. Пятый спутник совсем крошечный и крутится вокруг Юпитера на расстоянии меньше диаметра – так близко, что успевает сделать полный оборот за двенадцать часов. Он интересовал меня потому, что на нем расположена обсерватория и базовая станция проекта «Юпитер».
А может, я его и не пропустил: не исключено, что его отсюда вообще нельзя увидеть – диаметр-то у шарика всего сто пятьдесят миль. Говорят, с него можно просто спрыгнуть и оказаться в космосе. Я спросил у Джорджа, но он сказал, что это ерунда: скорость разбега должна быть около пятисот футов в секунду.
Позже я проверил: он оказался прав. Отец у меня настоящий кладезь полезной информации. Он говорит, что факты заслуживают уважения сами по себе. Каллисто была у нас за спиной; мы прошли мимо нее, не приближаясь. Полумесяц Европы[20] находился справа, почти на перпендикуляре к нашей траектории. Нас разделяло более четырехсот тысяч миль, и вид ее меня не впечатлял.
Ганимед же был прямо перед нами и все время увеличивался в размерах. Но странное дело: Каллисто отсвечивала серебром, как Луна, разве что не так ярко, Ио и Европа были огненно-оранжевыми, как и сам Юпитер, а Ганимед выглядел совершенно тусклым.
Я спросил Джорджа почему. Ответ, как всегда, был у него наготове.
– Ганимед был таким же ярким, как Ио с Европой. Это парниковый эффект виноват[21] – тепловая ловушка. Иначе мы не смогли бы там жить. Вообще-то я и сам об этом знал. Парниковый эффект – самая важная часть проекта создания атмосферы. Когда в 1985 году на Ганимеде высадилась экспедиция, температура там была двести градусов ниже нуля[22] – вполне достаточно, чтобы превратиться в сосульку.
– Джордж, я знаю про тепловую ловушку, – сказал я, – но все равно, почему он такой темный? Словно его в мешок засунули.
– Свет – это тепло, а тепло – это свет. Какая тебе разница? На поверхности Гакимеда светло. Спутник просто удерживает свет, не отражая его – как раз то, что нам нужно.
Я заткнулся. До меня не совсем дошло, что он имел в виду, но я решил не ломать понапрасну голову.
Вблизи от Ганимеда капитан Харкнесс вновь начал торможение, так что мы смогли нормально пообедать. Я так и не привык к невесомости, по крайней мере есть не мог совершенно, даже с уколами. Примерно в тысяче миль от Ганимеда корабль вышел на круговую орбиту. Мы прибыли на место – теперь оставалось только ждать, когда за нами прилетят и выгрузят из «Мейфлауэра». Пока нас переправляли на Ганимед, мне в голову впервые закралось подозрение, что быть колонистом вовсе не так романтично и почетно, как казалось на Земле. Чтобы перевезти нас всех разом, нужно было как минимум три ракеты. За нами прислали всего одну – «Джиттербаг», способную уместиться в отсеке «Бифроста». Взять она могла только девяносто пассажиров, а значит, ей предстояло мотаться туда-обратно много раз. Мне повезло. Я прождал в невесомости всего три дня. И за это время похудел на десять фунтов.
Правда, я не сидел сложа руки, а помогал на погрузке. Наконец пришла наша очередь и мы забрались в «Джиттербаг». Ну и корыто! Между палубами не больше четырех футов – не палубы, а книжные полки какие-то. Воздух затхлый, кругом грязища; после предыдущего рейса здесь явно никто не убирал. Никаких тебе противоперегрузочных кресел: палуба сплошь покрыта матрацами, а поверх матрацев уложены мы, то есть пассажиры – плечом к плечу и ногами к голове соседа.
Капитанша, горластая тетка, которую все называли «капитаном Хэтти», знай себе покрикивала да поторапливала нас. Даже не удосужилась убедиться, все ли пристегнулись.
Слава Богу, длилось все это недолго. Капитанша рванула с места так, что впервые после тестов у меня потемнело в глазах, и я отключился; мы летели двадцать минут, а потом буквально шлепнулись на землю. И услышали зычный окрик капитанши «А ну, вываливайте, крысы сухопутные! Прибыли.» На «Джиттербаге» мы дышали чистым кислородом, а не гелиево-кислородной смесью, как на «Мейфлауэре». Во время полета давление было десять фунтов; теперь капитан Хэтти спустила его до трех, то есть до нормального давления на Ганимеде. Ясно, что трех фунтов кислорода вполне достаточно для жизни; на Земле его, кстати, не больше – остальные двенадцать фунтов приходятся на долю азота. Но когда давление падает так внезапно, вы начинаете судорожно хватать ртом воздух. Вы не задыхаетесь, нет, но ощущение у вас именно такое.
Из ракеты мы выбрались совершенно измочаленными. У Пегги шла носом кровь. Лифта, естественно, не оказалось, пришлось спускаться по веревочной лестнице. А холодина стояла – жуть!
Падал снег; ветер выл и сотрясал лестницу так, что малышей решили спускать на канатах. На земле лежало снежное покрывало толщиной в восемь дюймов[23], только на месте посадки «Джиттербага» зияла черная проплешина. Ветер швырял в лицо снежные комья, залепляя глаза; я почти ничего не видел. Кто-то схватил меня за плечи, развернул и прокричал:
– Шевелись, шевелись! Вон туда!
Я повиновался; на краю проталины, выжженной ракетой, стоял еще один человек и пел ту же песню. Впереди в снегу вилась утоптанная в слякоть грязная тропинка. Я устремился по ней рысцой, чтобы согреться, догоняя фигуры, пропадавшие в снежном месиве.
До укрытия пришлось протопать не меньше полумили. Одеты мы были совсем не по сезону. Когда я добрался до двери, у меня зуб на зуб не попадал, а ноги промокли насквозь.
Укрытием служило огромное здание, что-то вроде ангара, и не сказать, чтобы там было намного теплее, поскольку дверь стояла нараспашку. Но все же очутиться под крышей было приятно – хоть снег на голову не падал. Ангар был забит народом, среди пассажиров мелькали и ганимедцы. Они выделялись из толпы своими бородами и отросшими до плеч волосами. Я сразу же решил, что следовать этой моде не стану; я всегда буду гладко выбрит, как Джордж. Я покрутился в толпе, пытаясь найти Джорджа с компанией. В конце концов мне это удалось. Отец раздобыл для Молли какой-то баул, и она примостилась на нем, держа Пегги на коленях. Из носа у пигалицы, к счастью, уже не текло, но физиономия вся была перепачкана высохшей кровью и грязью и исчерчена бороздками от слез. Тот еще вид!
Джордж тоже глядел угрюмо, в точности как в первые дни без трубки. Я подошел к ним и сказал:
– Привет родне!
Джордж обернулся и осветился улыбкой:
– Кого я вижу! Билл! Как дела?
– Как на мусорной свалке.
Отец помрачнел:
– Надеюсь, они все же наведут здесь порядок.
Обсудить эту тему нам не дали. Рядом с нами возник заснеженный колонист с заросшей физиономией, сунул пальцы в рот и свистнул.
– Слушай сюда! – заорал он. – Мне нужна дюжина крепких парней для выгрузки багажа! Он оглянулся и начал тыкать пальцем:
– Ты! И ты! И ты давай!
Джорджа тыкнули девятым, меня – десятым.
Молли принялась протестовать. Если бы не она, Джордж наверняка бы заартачился, но, услышав ее
