«И что это за хреновина такая! — с отвращением думал Александр Петрович, поспешно удаляясь от памятника. — Почему, когда я прихожу в Лувр, то мне во всех эпохах — у всех народов — одно нравится, а другое не нравится, но и то и другое смотрится одинаково легко и свободно, без того, чтобы проглатывать тошноту или щупать лоб — не сбрендил ли уже? А когда попадаю в Музей Современного Искусства — от всего выворачивает кишки и надо перетерпеть километры их полотен, чтобы наконец попалось нечто, о чем можно подумать: на худой конец смешной узор для ситчика или диванной подушки!
Одно из двух: либо я с ума сошел, но тогда и весь Лувр — архив желтого дома, либо они — но тогда, как объяснить их успех?»
Статуя одной из французских королев, которой Александр Петрович мысленно задал этот роковой вопрос — не приняла в нем должного участия. Красивая женщина смотрела в мировое пространство с декоративной французской улыбкой и, казалось, давала понять Александру Петровичу, что его обращение неуместно: она жила в свое время не для того, чтобы засорять мозги всяким вздором.
«Можно, правда, предположить, — продолжал томиться Александр Петрович, — что я отстал от века… Но почему в 20-ти тысячелетиях — я дома и только в нескольких последних десятилетиях — чужой?»
В азарте эстетических изысканий он незаметно забрел в самую гущу играющих детей, и пестрый мяч пролетел так близко от его личности, что, будь у него очки, безусловно, унес бы их, но даже этот факт не прервал навязчивых размышлений Александра Петровича.
7. Никто, как свой
Между тем оскорбительный монумент уже давно сменился разного рода вполне классическими голыми мужиками и бабами, но Александр Петрович не находил в них обычного удовлетворения: острое безобразие бронзового чудовища придало всему остальному какой-то пресный привкус и — как добродетельная матрона после развязной проститутки — мраморные боги и богини стали казаться Александру Петровичу скучными. Неся в душе недоумение, он вышел из Люксембургского сада к месту, на котором в свое время помещалось кафе, неоднократно видевшее в своих стенах Ленина, не без патриотического подъема (как-никак, а потрясший мир соотечественник, не к ночи будь помянут!) обогнул этот угол и стал подыматься по Монпарнассу и вдруг — носом к носу столкнулся с хорошо знакомой и явно пьяной фигурой. Лицо встречного походило на плохо сработанную русским кустарем античную трагическую маску…
— Геннадий Демьянович! Что с вами?
— Что со мной? — повторил пьяный, слегка покачиваясь, не то икая, не то всхлипывая. — Н-ничего!. Пью… С утра пью… Вот…
Александр Петрович несколько растерялся:
— Да, да, конечно… Я понимаю… Но почему?
Громко всхлипнув и пошатнувшись, Геннадий Демьянович придвинулся вплотную:
— Ушла!
— Кто ушел?!
— Маня… Манечка… Манюся… Сволочь! — вдруг заорал Геннадий Демьянович. — Сволочь! Проститутка!
— Куда ушла? — наскоро вспоминая молодую, из новых эмигранток, жену собеседника и огорчаясь, что попадает в русскую лирику, спросил Александр Петрович.
— Куда ушла? — с невыразимо горькой и ядовитой иронией переспросил Геннадий Демьянович. — К деньгам ушла!. У меня — что ж… Две комнатушки… Когда заказы есть, а когда и нет… А он, брат, мужик богатый: своя фабрика патентованных вешалок!. Квартира… Мебель… И работать не надо!. Работать не надо!. Хоть и твердила, что у них, де, в Советском Союзе что мужик, что баба — все равно, а ушла на дамскую жизнь, сволочь!. Сволочь! — еще раз заорал Геннадий Демьянович, еще раз всхлипнул и — размазав слезы кулаком — сказал вдруг совсем спокойно: — Пойдем пить…
— К сожалению, никак не могу, Геннадий Демьянович, я остался без работы и у меня деловое свидание.
Громыко тупо посмотрел на Александра Петровича, но, очевидно, сообразил все-таки, в чем дело.
— Если не можешь, — проговорил он все так же спокойно, — то хоть посоветуй кого-нибудь! Одному пить, понимаешь, душа больше не принимает…
Александр Петрович вспомнил, что тут же рядом — в Латинском квартале и у себя на дому, фабрикует какие-то специальные линейки для лабораторий капитан Купырин, несмотря на свои шестьдесят лет и неутешный геморрой, большой любитель компанейского выпивона во всякое время и по всякому поводу. Среди знакомых капитан слыл душой общества и остряком, потому что запоминал анекдоты как таблицу умножения, сам любил отпустить словцо и широко прославился в бригаде тем, что известную часть женского тела звал «изюминкой».
— Вы, Геннадий Демьянович, капитана Купырина знаете? — осведомился Александр Петрович с легкой надеждой на избавление.
— Купырина? — переспросил Громыко, покачиваясь в позе Пизанской башни и закрыв глаза, чтобы лучше соображать. — Купырина… — и расклеив припухшие красные веки, он с трудом зафиксировал взгляд на лице собеседника. — Купырина знаю… Пил… Только он живет у черта на куличках.
— Это до войны, Геннадий Демьянович, Купырин жил в Медоне, а теперь тут же рядом… Впрочем, лучше будет, если я вас провожу…
— Л-лучше! — охотно согласился Геннадий Демьянович, сразу повисая на руке компаньона.
Дорогой он все силился рассказать, как Манечка от него ушла, но то и дело спотыкался о какие-то двадцать тысяч франков, которые не то он сам так запрятал, что теперь найти не может, не то Манечка нашла и унесла с собой. Александр Петрович не очень старался вникать в суть дела — ему хотелось поскорей развязаться и попасть в Куполь.
Введя Громыко в подлежащую дверь и поставив его ногу на первую ступеньку темной, мистической лестницы старого и по-парижски грязного дома — Александр Петрович попрощался, передал привет Купырину и ушел, не оглядываясь.
8. Тургеневские девушки
«Куполь» уже оживлялся. Люди всех стран мира приходили поодиночке, вдвоем, втроем, семьей или случайной компанией; пили посредственное кофе, ели невыразительное мороженое, разговаривали, разглядьшали других, делали дела и отдыхали, искали соседства на час, на ночь, на сезон — смотря по обстоятельствам и средствам — или же, наоборот — в толпе услаждались одиночеством.
Между столиками слонялись голодные художники, набрасывая моментальные портреты снисходительных клиентов и попутно одолжаясь у лакеев папироской. Преуспевающие представители Монпарнасской богемы, корпорации в двадцатом веке скорее коммерческой — старались достойнее и резче отделить себя от приличных и корректных «мещан» и тем самым — по лукавым законам бумеранга — легче найти путь к мещанскому кошельку… И среди всего населения этого Ноева ковчега проститутки обоего пола то исподтишка, то с наглостью отчаяния искали очередную жертву…
Александр Петрович убедился, что Секирина в «Куполе» не было (быть может, пока еще не было), и, выбрав столик, заказал, конечно, кофе: его экономический кризис начинал входить в острую стадию.
В сопровождении трех кавалеров мимо прошли две девушки со столь особенными лицами и бедрами, что их короткие и по-модному растрепанные прически воображение чуткого наблюдателя невольно дополняло тяжелыми, на спину спущенными косами, с лентами и бантами летописных боярышень. Компания уселась неподалеку. Молодые люди — как идущие гуськом в аршинных снегах Севера пешеходы — стараясь попадать в глубокие следы отцов своих, обслуживали дам со всеми испытанными приемами офицерской
