Конечно, не существовало в мире крепостных стен, которые — так или иначе — не преодолевались бы. Надо было только нащупать слабое место обороны, и таковым — поначалу — показался Александру Петровичу широко известный в эмиграции журналист Пантелей Елеферьевич Одуванцев, охотно принимаемый (и даже приглашаемый) во все уцелевшие издания. Но… Но некоторые частности этого бойкого дарования мало подходили к настоящему случаю. Фактически выросший и возмужавший в эмиграции Пантелей Елеферьевич духовно созревал хоть и с высоким сознанием нашей исторической миссии, но в совершенно волчьих порой условиях беженской борьбы за существование. Поэтому с парадного, так сказать, подъезда настойчиво утверждая — пером и живой речью — весьма высокие идеи и образы («Восстанет наша прекрасная, стонущая под игом марксистских насильников, Родина… Сгинет глухая ночь материалистического зла, опустившаяся над миром… Свет Христов засияет над бездной большевистского неверия…»), Пантелей Елеферьевич в то же время в повседневном быту признавал только одну одиннадцатую заповедь: «Не зевай!», с которой в гениально эклектическом порыве сочетал знаменитое «словцо» Ильича о хорошем хозяйстве, в котором всякая дрянь пригодится. И вот именно поэтому состоял действительным членом одновременно и в легитимистическом «Союзе верных» и в «Республиканско- Демократическом объединении». А на недоуменные вопросы некоторых могикан XIX столетия отвечал, положа руку на сердце: «Я ни с кем не хочу ссориться!»
С румяного детства мечтая превзойти окружающих и приобрести известность с каким угодно показателем и по какому угодно поводу, Пантелей Елеферьевич перепробовал много всяких трамплинов к славе. Пытался даже стать знаменитым гимнастом, для чего, поступив в «Сокол», задавал на параллельных брусьях такие «вертуны», что сам удивлялся своим синякам и своему терпению. Но выше уровня все-таки не взмыл.
И наконец напал на перо.
Пришел он в публицистику как раз в то время, когда эмигрантские «великие», вместе с дымом отечества эвакуировавшие в Европу давно приобретенную известность и солидную эрудицию, не дождавшись падения «большевистских захватчиков» — разошлись по разным кладбищам, и остатки периодической печати наводнили по причине гражданской войны не закончившие образования середняки.
И не засушенный систематическими познаниями, с любой темой панибратствующий ум Пантелея Елеферьевича, развлекая читателей бойкостью, но не пугая глубиной, пришелся как нельзя более кстати.
Относительно молодой автор быстро стал приобретать популярность, которой, кстати, сам усиленно помогал: в любом обществе и при любом разговоре, как солдат с парашютом в глубокий тыл неприятеля, неизменно спускался в беседу всегда с одной и той же фразой: «Как я писал в одной из своих статей…». А когда этого казалось мало, вовсе и не на тему, но с обворожительной небрежностью большого барина сообщал, что одна из переводчиц, работающих на самое мощное французское издательство, умоляет его позволить ей безвозмездно перевести его лучшие вещи и уже познакомила с ними директора соответственного отдела, который, с места в карьер, поклялся выпустить отдельной книжкой блистательные «Эссе» знаменитого русского публициста.
Конечно, больше одного сезона Пантелей Елеферьевич об этой книге не упоминал, и дальнейшая ее судьба оказывалась — как история мидян — темна и непонятна. Однако впечатление оставалось и прибавляло еще один лучик ко все возрастающему ореолу славы.
Но — как говорит мудрый шакал в известной сказке Киплинга: «никто не может быть счастлив от головы до кончика хвоста»… Окруженный поклонниками и поклонницами, заваленный лавинами писем от восторженных почитателей, Пантелей Елеферьевич не мог не видеть, что эмиграция тает, как мартовский снег на южном склоне соломенной крыши, и не так уж далеко то время, когда последний крест на Сент- Женевьевском кладбище закончит категорической точкой затянувшуюся сноску на самой трагической странице отечественной истории.
Как раз в это время в Европе (впервые в послесталинском периоде) стали появляться советские литературные гастролеры. И Пантелей Елеферьевич, как лихо маневрирующий под ветром многопушечный фрегат — немедленно перенес огонь. Оставаясь «нашим ответственным» и день изо дня на страницах уцелевших «органов» задорной бранью покрывая советскую власть, он, как только в Париже оказывался очередной московский поэтический гость, брал трубку телефона и накручивал номер гостиницы, в которой тот остановился (вернее — его остановили).
Когда недоумевающий поэт подходил на вызов и с нижегородским акцентом произносил традиционное «Алле?» — Пантелей Елеферьевич в ответ начинал шпарить стихи собственного производства:
Дальше шло рифмованное перечисление наиболее известных трудов собеседника и все заканчивалось торжественным двустишием с переходом на «ты»:
Ошеломленный неожиданностью поэт, заглатывая лесть, как жадная верховодка не слишком запрятанный в червяке крючок. Назначалось свидание в кафе, на которое Пантелей Елеферьевич неизменно приходил с подарками и с портативным кулечком своих собственных избранных произведений. (Понимая все же обстановку, избирал наиболее нейтральные, например, о литературе или о тибетской мудрости, к которой — по неведению — был очень склонен.)
Как происходила историческая встреча — объективных свидетельств, конечно, не было. Сам же Пантелей Елеферьевич рассказывал о ней весьма охотно и даже тем, кто не особенно стремился слушать, но к сожалению, каждый раз, по крайней мере, на два деления повышал степень дружественности, так что в конце концов выходило совсем по Островскому: «Ты, говорит, да я, говорит — умрем, говорит!»…
Через некоторое время газеты сообщали о новом московском гастролере, и Пантелей Елеферьевич снова брался за трубку, но — не насилуя и без того переутомленную газетной работой музу — валял по удачно проторенному первому следу:
Дальше шло рифмованное перечисление наиболее ударных поэм собеседника и все заканчивалось торжественным двустишием на «ты»:
или:
