бомбардировок — отсиживаясь в погребе своего дома вместе со всеми его жильцами — Александр Петрович напрасно искал среди них обычных и хорошо ему знакомых эгоистических, эгоцентрических, жадных, мелочных, безразличных решительно ко всему, кроме материальных полезностей и выгод, мещан. Вокруг, под пыльными и грязными сводами, при свете тусклых ламп в синих колпачках, прислушиваясь к реву идущих на огромной высоте моторов, сидели, стояли и нервно прохаживались не плохие в общем люди, открытые и друг для друга, и для всех вместе, способные и посочувствовать, и даже помочь. Тот же воздух братства был и в увозившем Александра Петровича в Германию эшелоне и в их рабочем отряде. В боевой цепи нет места сыску, слежке, дозволенной измене и похвальным предательствам. Все это приносит Революция. На материальном плане, удовлетворяясь разрушением одной какой-нибудь Бастилии, она до основания взрывает духовную структуру нации, взрывает, конечно, для того, чтобы построить «выше и лучше», но… пока «улита едет» — люди живут, как бродяги в брошеном доме, в руинах вчерашних ценностей, и, так как животные инстинкты и законы уже сбиты и сломаны в человеке, на некоторое время он оказывается на лестнице нравственной эволюции ступенькой ниже того самого орангутанга, который своевременно, — миллиона полтора лет тому назад — благоразумно ушел в «боковую ветвь». Многое из того, что было жизнеспособным и обладающим эволюционной зарядкой в старом строе — взлетев на всеобщем взрыве — уже не восстанавливается никогда. Всякая Революция где-то, в чем-то, как-то обедняет народную душу. Потому самая мерзкая власть для национального здоровья менее опасна, чем поднятая против нее с самыми благими намерениями Революция. Горе только в том, что всякая плохая власть ведет к Революции…
19. Чудак
После разговора с плевакой Александр Петрович начисто перестал интересоваться жизнью в социалистическом отечестве и больше никого о родных местах не расспрашивал. Однако вскоре пришлось еще раз убедиться, что мир наш, собственно говоря, мал. На этот раз тень прошлого пришла с майором Госбезопасности. Это был статный, видный, подтянутый мужчина в очень хорошо сшитой форме, без всякой излишней «квадратуры», в неизбежных «галифе»… Нафик-сатуренный пробор, начищенные ногти, белоснежный носовой платок. От жандармского ротмистра старых времен товарищ майор отличался только менее усовершенствованными манерами и более разработанной интеллигентностью. В качестве переводчика и некоторым образом представителя своей французской группы Александр Петрович докладывал обо всем, что интересовало непрошенного гостя, стоя с ним в коридоре казармы. Когда официальная тема исчерпалась — майор пристально посмотрел в глаза Александру Петровичу и сказал, деликатно улыбаясь:
— Что нам с вами, гражданин, здесь на сквозняке ревматизмы разводить! Давайте пойдем ко мне — я тут неподалеку устроился. Побеседуем и что за галстук заложить — найдется…
С ознобом в душе Александр Петрович согласился — иного выхода и не было. Французы, узнав, что Александр уходит с чекистом, взволновались не меньше самого приглашенного. Однако тревога оказалась ложной: майор устроился действительно неподалеку и действительно хорошо устроился — в квартире на первый взгляд почти не разоренной. Когда уселись в приличные кресла за приличным столом — от чего Александр Петрович уже давно отвык — очень молоденькая и очень хорошенькая немочка с выражением, которое, вероятно, было у фракиянки или ибериянки, входившей в первый раз в атриум только что купившего ее на рынке рабов квирита, принесла тарелки, вилки, ножи и рюмки. И Александр Петрович констатировал, что товарищ майор не плохо разворачивается по-немецки. Радушный хозяин между тем открыл американские консервы, нарезал ломтиками совершенно чудесное и совершенно отечественное сало и вытащил — почему-то из портфеля — бутылку настоящей водки. Чокнулись, выпили за здоровье друг друга и стали закусывать и разговаривать, т. е. майор задавал вопрос за вопросом, а Александр Петрович отвечал в меру сил и знаний и вполне с открытой душой, так как к величайшему его изумлению «допрашивающий» ни словом не заикнулся ни о биографии самого Александра Петровича, ни об эмиграции, как таковой, ни о политике вообще (хотя, судя по некоторым «словам вскользь», в делах зарубежья разбирался отлично). Зато с жадностью ненасытной набросился он на частности и детали европейских порядков и нравов, преимущественно, правда, экономических и правовых: и легко ли устроиться на работу, и в какой именно отрасли легче всего, и кто сколько зарабатывает, и сколько часов работает, и вообще условия работы, и какие бывают вычеты из заработка, и какие цены были до войны на жилище, пищу, одежду и развлечения. Очень подробно товарищ майор пожелал узнать об ограничениях для иностранцев — можно ли их обойти и как обходят, какие документы обычно требуются и как они выдаются, т. е. — в какие именно учреждения надлежит обращаться.
Когда наконец Александр Петрович был выжат, как лимон, майор откинулся в кресле и, поигрывая рюмкой, заулыбался совсем весело и дружелюбно:
— А признайтесь, гражданин, что пережили вы невеселые минуты, когда я вас позвал! Портрет ваш потускнел заметно… И почему это вы все считаете, что ГПУ — что-то вроде джунглей, откуда одни тигры- людоеды на мирных граждан наскакивают! Учреждение, как учреждение, и очень разные люди там работают. Вот, например, лет двадцать тому назад, когда я начинал свою карьеру в ГУБОТДЕЛЕ (и он назвал губернию Александра Петровича), появляется самозванец, выдает себя за царского сына и разводит махровую контрреволюцию, а полещуки — в особенности старики — народ темный, развеся уши, слушают. Снарядили экспедицию и парня замели. Привезли в отдел. Председатель посадил его перед собой и, глядя прямо в его большие от приятного удивления глаза, сказал весьма убедительным голосом: «Вот что, Ваше Императорское Высочество! Шутки в сторону! — Либо сегодня же вечером нафаршируем тебе мозги свинцом и катись голым жмуриком в общем купе на склад, либо отдохнешь на казенных хлебах недельки две и являйся снова. Только уж там, где мы тебе укажем и не теряя с нами контакта. Так что — выбирай!» Парень очень недолго подумал и выбрал. И так он являлся еще раз десять (а может быть, и больше) и — в конце концов — и сам привык, и к нему привыкли и стал работать, как все. Так как мужик оказался с головой, направили его на курсы и теперь он лейтенант Госбезопасности, и служит как раз в соседнем городе… На днях я там был и заходил к нему. Ничего, устроился не плохо, но развлекается по-особому: наши ведь так — кто приспособил хозяйку, кто хозяйскую дочку, кто и ту и другую сразу, а он лежит на диване и на трофейном патефоне псалмы наяривает, которые у какого-то пастора реквизировал. «Что ты, говорю, «опиум» разводишь?» — «А люблю!» — отвечает… — Чудак!.
— …Ничего себе чудак! — подумал Александр Петрович неожиданно для самого себя вслух и так громко, что француз оторвал глаза от чтения и посмотрел поверх очков выжидательно. Чтобы замять конфуз, Александр (Петрович приподнял шляпу и, притворяясь наивным, спросил, скоро ли будет станция Монпарнасс? Француз опустил книгу, взглянул в окно, за которым уже бежало название станции, охнул и, увлекая за собой Александра Петровича, стремительно бросился к дверям: оказалось, что он тоже пропустил свою остановку, так что оба выскочили, как ошпаренные, на Пастер. Александр Петрович пошел обратно пешком: и экономия, и здоровью польза, да и подумать было о чем. Времена, когда политические расследования в Париже вел Бурцев, а Струве, Милюков, Керенский обладали достаточным общественным авторитетом для убедительной консультации, давно прошли — надо самому выводить рыжего на чистую воду. Перебирая в памяти всех, с кем он мог бы — на худой конец — посоветоваться, Александр Петрович только мотал на ходу головой и разводил руками, чему встречные и вообще идущие в том же форватере пешеходы, вероятно, немало удивлялись.
Преодолевая — по «гвоздям» на мостовой — перекресток, Александр Петрович подумал, что, если взять направо, а потом свернуть еще направо, через три дома и будет № 66, в котором помещается последняя уцелевшая в эмиграции политическая, как будто, организация.
Где же искать совета, как не там?
И Александр Петрович повернул направо.
20. «Труд и Собственность»
