стране?»
«А почему бы и нет, если оно утвердит законные требования народа…»
«А вы знаете эти «законные требования»? «Добились бы, что ли, земельки и воли», — это, голубчик мой, пошловатая эсеровщина, и не более. Плуг революции врезается гораздо глубже в подсознание масс. А там… «Сарынь на кичку», — кричали не так уж давно…»
«Э, вот оно что! Вы, значит, насчет большевиков… Но их ничтожнейшее меньшинство! В переходный период демагогия соблазнительна, потому что предлагает путь наименьшего сопротивления (вернее — наименьшего терпения). Но когда чаяния большинства удовлетворятся законным путем, левые товарищи сами собой впадут в ничтожество…»
«Опять «чаяния большинства»! И что такое сейчас «законный путь». Позавчера, как вы, вероятно, знаете, у нас в городе состоялся грандиозный самосуд: рыбаки, столяры и каменщики из предместий со смертным боем таскали по всем улицам и, наконец, добили на соборной площади трех пойманных с поличным воров (крали на базаре с крестьянских возов, а это и сейчас квалифицированное преступление). Когда какой-то уполномоченный, член какой-то правительственной комиссии пытался напомнить о законе и забрать несчастных, пока они еще дышали, в тюрьму — ему отвечали: «Таперича народное право!» А вы можете мне сказать точно, в чем оно состоит, это «народное право»?»
Нет, я не мог сказать Седову, в чем состоит «народное право». На юридическом факультете такой дисциплины не было. Но сам я тоже наблюдал осуществление этого «права», когда мимо нашего дома толпа гнала по улице этих трех избитых, окровавленных, в лохмотьях изорванных рубашек, уже почти теряющих сознание парней. В их глазах уже было больше, чем боль или страх: была сама смерть. Рядом с ними, с шашкой наголо, с каким-то, я бы сказал, свирепым самодовольством на веснущатом лице шел солдат- кавалерист, с некоторых пор болтавшийся по городу не то в отпуску, не то в дезертирстве. Он же и прикончил обреченных. Я тоже слышал, как обычно степенный кустарь-каретник взъерошился, как голодный волк, когда заговорил о «народном праве». Но я знал продолжение этой истории, неизвестное Седову.
Три парня оказались жителями пригородного села, прихода моего батюшки. Крестьянское общество обиделось на городских и решило хоронить убитых вроде как народных героев. У отца заказали торжественные похороны с отпеванием, с зажженными паникадилами, полным хором и дьяконом. Во всем этом отец отказать, конечно, не мог. Но этого устроителям казалось мало, и они настаивали, чтобы батюшка сказал соответственное слово. И тут опять его выручил диалектический дьякон: «Что ж вы, люди Божьи, думаете, что проповедь — это грушка? Протянул руку, сорвал и съел! Нет, над проповедью надо подумать, чтоб Слово Божие соблюсти и закон человеческий не нарушить, а вы приходите так, с бухты-барахты! Это ж не митинг, а церковь!» Мужики выслушали хмуро, но удовлетворились паникадилом и хором. Все село было на похоронах…
Больше с Седовым я не встречался. Потом мне сказали, что он ушел в Корниловский батальон.
А через месяц после нашей с ним встречи в город прибыла новая маршевая рота. В ней оказалось немало выпущенных под видом «политических» настоящих уголовников. И крайне «сознательный» полк под их влиянием вышел из повиновения и в качестве протеста против буржуев, торгующих и наживающихся в то время, как солдат гонят на смерть, устроил в городе трескучий погром, с битыми стеклами, пухом перин и, конечно, грабежом и даже пожаром, но без человеческих жертв: ведь «установка»-то была не расовая, а так сказать, социальная, вдобавок, инициаторы этого «эксцесса революции», как настоящие профессионалы, без нужды на «мокрое дело» не шли. В сопровождении возбужденных, порой уже пьяных солдат, такой «маэстро» подходил к очередному, успевшему опустить железные шторы магазину, наклонялся к замку и после малозаметных манипуляций отмычкой подымал штору и начинал грабеж.
Все уговоры и офицеров и штатских ораторов производили впечатления не больше, чем комар на коровьем хвосте, и комиссар города, бывший инспектор гимназии, вызвал комендантскую роту и обратился к ней с пламенным призывом прекратить беспорядки, позорящие нашу молодую свободу… Ускоренным маршем с ружьями наперевес, и лицами, на которых, казалось, было написано: «Умрем за свободу и родину!», рота спустилась в город, достигла обрабатываемых кварталов и, даже не поставив ружья в козлы, присоединилась к погромщикам.
Когда июльскую ночь озарили багровые зарева по-своему понятой свободы, из всех окрестных деревень телеги, как на ярмарку, ринулись в горящий город. Одинокие солдатки, вдовы, гулящие девки и даже отецкие дочки, и даже в обычное время добродетельные жены, за пару туфель, чулки, штуку сукна или другую какую-нибудь хозяйственную полезность, удовлетворяли вышедшие из берегов солдатские страсти где угодно: у заборов, под забором, в подворотнях и даже прямо на мостовой под ногами громил.
Все благоприобретенное сносилось на поджидавшие в условном месте возы… На другой день беспутный полк сдался экстренно вызванной гвардейской коннице, которая, кстати, тоже была не прочь пошалить, но, прибыв на место, убедилась, что овчинка выделки не стоит, и твердо стала на защиту революционного порядка.
А через некоторое время, почему-то задержавшийся на отстоявшей от города на 12 километров железнодорожной станции, отправляемый на позиции эшелон тоже взбунтовался и разграбил соседнее богатейшее имение князя Сангушко, а самого владельца убил…
Так, ленинское «грабь награбленное!» разбудило старинное «Сарынь на кичку!». Вождь настоящего общественного преображения, конечно, об этом подумал бы раньше, но конквистадору Мировой революции это было по пути. Он готов был отдать половину России, лишь бы вторая «вошла в социализм». В результате зарезали шестьдесят миллионов и вошли в «номенклатуру», которую упорно называют социализмом.
Очевидно, вожди именно ее имели в виду и раньше, только не решались это громко сказать… Благодатная весна перешла в грозовое лето и приближалась роковая осень…
XI
Лукава человеческая память: в ней порой бесследно стирается то, что, казалось бы, гравировалось навсегда, и с поражающей точностью подымаются со дна черт знает каких далеких дней совершенные пустяки.
И вот — как будто это было вчера — видишь голубую утреннюю реку, с кое-где змеящимися над ней струйками рассветного пара, мельничное колесо, окруженное водяной пылью, в которой — в яр кие дни — вспыхивают осколки разбитой радуги; на отдаленном берегу за поворотом реки — остатки некогда бывшей рощи: растрепанные бурей, но сейчас почти причесанные расстоянием, не очень частые у нас, северно- русские березки… Чувствуешь запах более теплой, чем воздух, воды и напоминающий о Троице специально речной дух, дух аира, которым под праздник усыпают полы…
И даже следы на сыром и сером песке подстерегавшего на этом месте водившихся в омуте под мельничным колесом колючих ершиков знакомого рыболова, и даже не подлежащие передаче вечерние ощущения от похожей по фигуре на взволнованную гитару не слишком недотрожной его племянницы (с которой немножко пошутил), — а вот то, что происходило в нашем городке после октябрьской контрреволюции и до прихода немцев в 1918 году — решительно забыл…
Помню только, как узнали мы, что несчастного Временного Правительства больше нет…
Было уже довольно поздно (во всяком случае, далеко за десять), когда после одной из наших очередных постановок мы, «актеры» и организаторы, предоставив нашим «гостям» плясать и услаждаться буфетом, как это водилось, «до зари», веселой гурьбой спускались по привычной улице в единственно приличный в городе ресторан поужинать (с самогоном) и обменяться впечатлениями и планами на будущие спектакли.
На перекрестке нас остановил патруль сильно вооруженных солдат и потребовал документы. Убедившись, что все мы студенты, начальник (не знаю, как он именовался, знаков различия на нем не было) предложил нам вместо ужина немедленно разойтись по домам и, если встретятся новые патрули, сказать, что мы были уже проверены (но документы, конечно, предъявить). На вопрос — что же именно случилось? — начальник любезно сообщил, что Временного Правительства больше не существует и вся власть перешла к Советам…
