Больше всего я гордился Медалью Солдата, которой обычно награждается боец, спасший жизнь другому бойцу вне зоны боевых действий. В 1941 году я преподавал курс по маскировке будущим офицерам на базе в Форт-Беннинг, в штате Джорджия. Я увидел, что казарма горит, вызвал пожарную бригаду, а сам вбежал внутрь, дважды, презрев опасность для собственной жизни, и вытащил оттуда двоих боевых товарищей, потерявших сознание.
Там внутри находились только эти двое, а не должно было находиться никого. Они напились и случайно устроили пожар, за что и получили по два года каторги и по увольнению с лишением прав, привилегий и заработанных денег.
Так вот, что касается медалей: я сказал Мэрили, что мне не на что жаловаться.
Кстати, Терри Китчен страшно завидовал моей Медали Солдата. Сам он получил Серебряную Звезду[79], но считал, что Медаль Солдата ее в десять раз почетней.
— Когда я вижу мужчину с медалью, — сказала Мэрили, — мне хочется обнять его, заплакать и повторять: «Бедненький, через что же тебе пришлось пройти — и все ради того, чтобы жена и дети могли спать спокойно!».
Она рассказала мне, что ее иногда подмывало подойти к Муссолини, у которого орденов было так много, что они покрывали его мундир с обеих сторон от воротника и до ремня, и спросить у него: «Неужели после всего, через что вам пришлось пройти, от вас что-то еще осталось?».
Тут она припомнила мне то злосчастное выражение, которое я употребил во время телефонного разговора:
— Ты, кажется, сказал, что всю войну вычесывал из волос сучек?
Я ответил, что очень жалею, что так сказал. Это была правда.
— Никогда раньше не встречала этого выражения, — сказала она. — Мне пришлось догадываться, в чем его смысл.
— Выбрось из головы.
— Хочешь, скажу, как я его поняла? Я поняла так, что везде, где бы ты ни оказался, находились женщины, согласные на все ради пропитания или безопасности — для себя, для детей, для стариков, поскольку все мужчины или ушли, или умерли. Тепло или холодно?
— Ох, боже мой, боже мой.
— Что с тобой, Рабо?
— Ты попала в самую точку, — сказал я.
— Для этого особого ума не потребовалось, — сказала она. — Весь смысл войны именно в том, чтобы поставить всех женщин, где бы они ни были, в это положение. Воюют всегда мужчины против женщин. Мужчины только делают вид, что дерутся между собой.
— Знаешь, они его иногда делают очень убедительно.
— Конечно, они же знают, что тому, кто делает его убедительней всех, достаются медали и фотографии в газетах.
— А нога у тебя случайно не искусственная? — спросила она.
— Нет.
— Лукреция — это та, которая встречала тебя — потеряла не только глаз, но и ногу. Вот я и подумала, что и с тобой могло случиться то же самое.
— Нет, не случилось.
— Дело в том, — сказала она, — что как-то рано утром она шла по лугу и несла в руках сокровище, два куриных яйца для соседки, у которой ночью родился ребенок. И наступила на мину. К какой армии принадлежал человек, заложивший ее, неизвестно. Зато известно, какого он был пола. Разработать и закопать столь хитроумное устройство под силу только мужчине. Перед тем, как уходить, попробуй упросить Лукрецию показать тебе те награды, которые достались ей.
И добавила:
— Женщины ведь такие бесполезные, приземленные создания. Им никогда не приходит в голову заложить в почву ничего, кроме семян, из которых растет что-нибудь съедобное или красивое. А все, что им хочется в кого-нибудь бросить — это или мяч, или букет на свадьбе.
Мной овладела смертельная усталость.
— Ладно, Мэрили, — сказал я ей. — Я все понял, дальше объяснять не надо. В жизни не чувствовал себя более паршиво, чем сейчас. Будь Арно чуть глубже, я бы пошел и утопился в ней. Можно мне уже возвращаться в гостиницу?
— Нет, — ответила она. — Я надеюсь, что низвела твое чувство собственного достоинства до того уровня, который мужчины навязывают женщинам. Если это так, то мне бы очень хотелось, чтобы ты остался выпить со мной чаю, который я тебе все равно обещала. Кто знает, может быть, мы даже снова подружимся.
29
Мэрили провела меня в небольшую уютную библиотеку, содержавшую прежде, по ее словам, уникальную коллекцию гомосексуальной порнографии, собранную ее покойным мужем. Я спросил, что стало с коллекцией, и она ответила, что продала ее всю целиком за баснословные деньги, которые отдала прислуге — разделила между женщинами, так или иначе жестоко пострадавшими от войны.
Мы расположились в мягких креслах по двум сторонам от кофейного столика. Она тепло улыбнулась мне и заговорила:
— Ну, что ж, мой юный воспитанник — и как у нас дела? Давненько не виделись. В семье, говоришь, нелады?
— Я жалею, что сказал об этом, — сказал я. — Я жалею, что вообще открыл рот. И что притащился сюда.
В этот момент на столике появились чашки с чаем и тарелка пирожных, поданные женщиной с двумя стальными зажимами вместо рук. Мэрили сказала женщине что-то по-итальянски, и та засмеялась.
— Что ты ей сказала? — спросил я.
— Что у тебя нелады в семье.
Женщина с зажимами ответила по-итальянски, и я потребовал перевода.
— Она сказала: «В следующий раз пусть женится на мужчине», — объяснила Мэрили. — Ее муж сунул обе ее руки в кипяток, — продолжала она, — чтобы заставить признаться, с кем она спала, пока он был на войне. На самом деле, спала она с немцами. А потом с американцами. А потом началась гангрена.
В уютной библиотеке над каминной полкой висела та самая картина в стиле Дэна Грегори, о которой я уже упоминал, дар от жителей Флоренции: покойный муж Мэрили, граф Бруно, отказывается от повязки на глаза в виду взвода с ружьями наперевес. Она сказала, что все было не совсем так, но с другой стороны, совсем так никогда ничего не бывает. Тогда я спросил ее, как вышло, что она теперь контесса Портомаджоре, владелица великолепного палаццо, плодородных земель к северу от города и так далее.
Когда она, Грегори и Фред Джонс прибыли в Италию, еще до того, как Америка вступила в войну, начала Мэрили, им устроили прием, достойный мировых знаменитостей. Они представляли собой готовую победу муссолиниевской пропаганды.
— «Самый великий из современных художников Америки, один из ее величайших авиаторов, и несравненная, прекраснейшая, талантливейшая американская актриса Мэрили Кемп», так он нас называл. Мы трое, повторял он, прибыли, чтобы принять участие в итальянском духовном возрождении и стать свидетелями экономического чуда, которому суждено служить образцом для всего мира на все последующие тысячелетия.
Ценность всей троицы для пропаганды была столь велика, что и в прессе, и в свете к ней относились с
