управляющего к Гордзоне. Совершенно непонятно, как в руке у Сандро вдруг появился револьвер. Молния прорезала зал, который, казалось, содрогнулся, и Гордзоне стал медленно оседать, его пытался поддержать англичанин. Альдо Фелипе пронзительно закричал, зажав виски ладонями. В последовавшем затем беспорядке никому и в голову не пришло задержать убийцу.
— Нам часто приходится встречаться, доктор, и при весьма прискорбных обстоятельствах! — сказал Фазаро вполголоса, приветствуя Валерио на пороге «Палермо».
Ничего не ответив, Валерио пожал инспектору руку. Укрывшись под навесом кафе, два карабинера охраняли вход, но любопытных не было: дело еще не получило огласку, к тому же лил сильный дождь, и улица превратилась в бурлящий поток. Полицейский, который привел Валерио, отдал честь и отошел.
— Я провожу вас, доктор, — сказал Фазаро все тем же любезным тоном.
— Да, — еле слышно ответил Валерио. Ему не удавалось скрыть свое волнение. Едва он успел вернуться из Риети, где безуспешно расспрашивал всех людей на ферме, как посыльный от Фазаро сообщил ему об убийстве Гордзоне. Он находился еще в гараже, дверь была открыта, и полицейскому не пришлось даже называть имени убийцы. Валерио просто прошептал: «Идемте». В большом зале «Палермо» собралось несколько человек, которых допрашивали инспектора. По дороге он узнал полицейского с акульей головой, который уводил старого Фуоско. Был там и Альдо Фелипе, маклер из Кальяри. Прислонившись плечом к столбу, он заливался горючими слезами. Где-то, видно, открыли огромные краны, дав выход шумным потокам черной воды, воздух вдруг показался более плотным, тяжелым, он сдавливал лоб, грудь, и барабанные перепонки болезненно сжимались. Валерио словно сквозь туман увидел печальное лицо Фазаро. «Как же так, Сандро? Как же так?»
Он прошел по коридору. Кто-то сказал:
— Я дозвонился госпоже Гордзоне. Она будет здесь через двадцать минут.
Но слова эти были обращены не к нему. Впрочем, произносивший их голос звучал спокойно и жестко. Он проникал в сознание, как острый нож в тело.
— Что он сказал? — с жадным интересом спросил управляющий.
— Госпоже Гордзоне сообщили.
— Бедная, бедная женщина…
В полумраке Валерио не мог разглядеть, кто говорил, слова, казалось, летали над его головой, быстрые и тревожные. Он добрался до той части отеля, которая подверглась бомбежке. И внезапно очутился перед раскрытой дверью. При желтом свете свечи (электричество еще не было восстановлено в отстроенном крыле) он увидел Гордзоне, лежавшего на узкой кровати. Стоявшая на табурете свеча отбрасывала на стену тень профиля раненого: выпуклый лоб, прямой нос, широкий подбородок. Жена управляющего стояла у изголовья, вытирая время от времени глаза скомканным платочком, который она держала в руках. Валерио так быстро пересек комнату, что не успел обратить внимания ни на окружающую обстановку, ни на людей, находившихся за спиной. Склонившись над Гордзоне, он просто-напросто ощущал их присутствие, слегка раздражавшее его. На подушке из красного полотна резко выделялась голова с воскового цвета, блестевшим от пота лицом. Гордзоне с бесконечной усталостью поднял глаза на доктора. Валерио взял его руку, чтобы определить пульс.
— Какое несчастье! — простонала женщина, слегка качнувшись взад-вперед, словно пытаясь усмирить давнишнюю боль. — Какое несчастье!
Точными, привычными движениями Валерио расстегнул рубашку и брюки Гордзоне. Справа от пупка он увидел маленькую ранку с синеватыми краями. Крови не было. Круглый, жирный живот казался слишком белым, полоска волос спускалась по нему к лобковой кости. Под кожей виднелись вены. Валерио чувствовал, что с него не спускают глаз. У него было такое ощущение, будто чьи-то горячие, дрожащие руки легли ему на спину. Сколько человек стояло позади? Фазаро следовало бы удалить их. Он перевел взгляд на лицо Гордзоне и увидел его глаза, ставшие уже чужими этому телу и, казалось, жившие своей особой жизнью; словно два коричневатых зверька, ощетинившихся тонкими черными лапками, очень подвижные, они метались на этой землистой маске в поту, источавшей зловонные капли. «Ему конец», — подумал Валерио и, охваченный жалостью, слегка коснулся рукой лба Гордзоне.
— Скажите…
Губы Гордзоне шевельнулись; белые как мел губы с усилием пытались выговорить слова, которые никак не могли вырваться наружу из глубин его существа. Валерио наклонился.
— Скажите… я должен… умереть?..
Последний слог едва можно было разобрать. Валерио тихо сказал, приложив губы к уху Гордзоне:
— Держитесь… Я буду рядом… Я вас не оставлю…
Приглушенные звуки доносились из зала кафе. Валерио повторил:
— Держитесь.
В памяти его зловеще стучали проливные дожди. «Сандро, Сандро! Зачем?» Этот человек часто бывал несправедлив, но это тоже жизнь, да, жизнь, то самое неповторимое чудо, которое теперь исчезнет навсегда. Пушки вдалеке своими гулкими голосами снова и снова вопрошали из недр разорванной ночи: «По какому праву? По какому праву?..» Валерио с горечью осознал свое бессилие. Он повернулся к Фазаро. Увидел молчаливого, серьезного инспектора, а рядом с ним других людей, вид у них был удивленный. Все они были странным образом освещены дрожащим пламенем свечи, бросавшим желтые пятна на лица и заставлявшим блестеть их намокшие куртки. «Спасите меня, — молил взгляд Гордзоне, — спасите меня», но то было уже совсем другое существо, взывавшее из глубины глаз Гордзоне, из самой глубины, словно со дна колодца или пропасти. Остальные мужчины стояли по-прежнему, безмолвные, обреченные на чудовищную неподвижность, и сделать было ничего нельзя, никто ничего не мог, и тогда Валерио медленно, с трудом распрямился, сердце его металось средь красных огненных языков. «Почему такое возможно?»
Глаза Гордзоне становились прозрачными и блестящими, словно два кусочка хрусталя.
На улице с ревом гулял ветер. Послышался протяжный, унылый крик торговца газетами. Он подошел к самому окну. Голос прорывался сквозь мощный грохот волн, разбивавшихся о маленькую дамбу:
Но Гордзоне уже не слышал этого вопля живых. Голова его, казалось, еще больше отяжелела на подушке, а на окаменевшем лице застыло выражение глубочайшего удивления.
«La расе о la guerra!» — кричал исступленно торговец, подобно черному ангелу бросая страшный вызов, без устали слоняясь по городу во все концы, повсюду сея ненависть, тревогу и страх. Голос его уже затерялся в лабиринте улиц. Как же не потеряться душам в этой ужасающей пустоте? В памяти Валерио один за другим вставали образы: торговец газетами, маленькое личико старой женщины — такое жуткое под черным капюшоном, Гордзоне в своей гостиной у огромного, выходившего на море окна. «Вы читали речь Вышинского?..» (Пушечные выстрелы продолжали сотрясать небо, их грохот долго не умолкал.) «Нам всем грозит опасность, всем!» Женщина вдруг начала рыдать, и Валерио с сочувствием посмотрел на нее. Затем, повернувшись к мужчинам, к Фазаро, прошептал:
— Все кончено…
Но никто не шелохнулся. Все тоже будто умерли, живыми оставались только женщина, которая плакала, и голубовато-желтое пламя свечи, пламя, отбрасывавшее на стену тень Гордзоне, его тяжелый, застывший профиль.
— Все кончено, — повторил Валерио, и слова эти, казалось, открыли в его горле какую-то огромную дыру, дыру, сквозь которую начала хлестать кровь, горячая и густая. Женщина со слезами подошла к Гордзоне, наклонилась и ласковым, мягким, чуть ли не материнским движением закрыла ему глаза, затем перекрестила ему лоб и с молитвой опустилась на колени.
«Добрая женщина, добрая женщина», — машинально подумал доктор и вышел.
В коридоре последовавший за ним Фазаро тихонько спросил:
— Вы не станете дожидаться госпожу Гордзоне?
