не для того ли, чтобы поручить заботам хирурга? Сент-Роза мутило при одной только мысли, что он может стать инвалидом. Неужели он будет таким же, как те, от кого отворачиваются женщины, к кому они не испытывают ничего, кроме жалости? Он вспомнил красавицу крестьянку, которая поднимала его с постели, чтобы перебинтовать рану, вспомнил, какое волнение охватывало его, когда она прижималась к нему своей упругой грудью, какое требовалось усилие, чтоб удержаться от искушения поцеловать эти свежие щеки, стиснуть в объятиях эту плоть, пахнущую ароматом полей, вольной жизнью! Боже, как он всякий раз противился своему желанию, а между тем эти плечи, этот голос, запах этого тела, горячее, близкое дыхание усиливали его озноб, хотя она не отдавала себе в этом отчета и, поглощенная своим делом, ловко орудовала бинтами и ножницами, очищала рану легкой, проворной рукой. Но из уважения к гостеприимству и преданности своих благодетелей Сент-Роз жестоко подавлял в себе нежность и страсть, от которых его бросало в дрожь. Ведь, чтобы укрыть его от преследователей, тут дежурили день и ночь, наблюдали за дорогой, готовы были в случае тревоги спрятать его в другом потайном месте, в одной из силосных ям на ферме, и он стыдился своих нечистых помыслов — ради него люди проявляли столько отваги, шли на смертельный риск.
И сейчас, по дороге в Рим, ожидая опасную проверку, Сент-Роз не мог не думать об этой женщине, вспоминал, как при одном ее появлении у него начинало стучать сердце, жаром охватывало тело, казалось, будто она — единственное прибежище в этом гадком и нелепом мире. Ему нравились ее длинные ресницы, смуглая кожа, черный пушок под мышками, пышная, распиравшая блузку грудь. Когда она уходила, он чувствовал, что теряет рассудок, ругал себя за излишнюю щепетильность. Сейчас подобные волнения остались где-то далеко позади, казались наивными. Сент-Роз должен был приготовиться к испытанию, которое ожидало его за поворотом, он прилично говорил по-итальянски, но проверка на полицейской заставе все-таки его беспокоила: документы, которыми его снабдили, были поддельными, и это, по его мнению, бросалось в глаза.
Наконец вдали, затянутый дождем и туманом, внезапно возник Рим. Словно в аквариуме плавали очертания куполов и башен, разбросанных среди синеватых громад современных зданий и темных пятен холмов. Постепенно в тумане стал вырисовываться черно-желтый массив, и Сент-Роз узнал купол собора святого Петра. В сумеречном свете город казался еще неприступней, а скудный зимний пейзаж городских предместий, подступавших к первым рядам домов, выглядел еще мрачнее. Можно было подумать, что это город на берегу застывшего моря — мертвый, обезлюдевший город, улицы которого погружены во мрак, а на уровне крыш тянется нечто вроде пены. Нигде ни дымка, ни движения. Иногда луч света рассечет тучи, остановится на двух-трех высоких фасадах и лишь усилит впечатление полной заброшенности и запустения. Сент-Роз созерцал это зрелище через ветровое стекло. Лихорадка бросала его то в жар, то в холод, но какими-то короткими приступами, от чего все лицо его болезненно сморщивалось. Его левая нога была словно чугунная. Он увидел, как над деревьями взлетела птица, и стал напряженно следить за ее полетом. Колонна немецких грузовиков с парашютистами, впереди которой шла машина, битком набитая офицерами, возвестила о себе долгим и настойчивым гудком. «Фиат» пристроился сбоку. Они, видимо, двигались к линии Густава или на фронт под Анцио.
— Обычно, — сказал Мантенья, — из-за налетов союзнических истребителей они едут ночью.
У всех этих людей, одетых в полевую форму, с касками, увитыми зеленой листвой, были светлые, холодные глаза — будто кусочки льда, вправленные в глазницы. Очень молодые, атлетического сложения, они были похожи на хищных зверей, уверенных в своей силе, и Сент-Розу показалось, что некоторые из них смотрят на него иронически, словно догадываются, что он — их поверженный враг. Шестнадцать грузовиков; на крышах кабин двух последних стояли пулеметы, нацеленные в небо. От быстрого движения ветер колыхал ветви на солдатских касках, и казалось, что вся колонна удивительным образом слилась в одно целое с окружающей природой.
Начался дождь. «Фиат» миновал сосновую рощу и дорожный указатель, извещавший, что до Рима пятнадцать километров, и подъехал к полицейской заставе. По сигналу машина остановилась посередине шоссе. Уже можно было видеть проволочное заграждение на обочине и немецкого полицейского с ружьем через плечо и медной бляхой на груди. Вереница автомашин терпеливо ждала, продвигаясь вперед короткими рывками в чаду выхлопных газов. Второй полицейский, такой же здоровяк, как и первый, отчетливо выделялся на темном фоне голой равнины. В случае опасности надежды никакой не оставалось. Сзади уже подошла следующая машина, загородив «фиату» выход. Сент-Роз забыл о своей ране. Кончики пальцев у него закоченели от холода, ногти стали синими. Он чувствовал, что любая мелочь, любой жест обретают для него особый смысл, который рассудок его стремится молниеносно разгадать. К примеру, Сент-Роза встревожило уже то, что один из полицейских посмотрел в его сторону, а один из водителей скорчил недовольную мину и наклонился к соседу, как будто хотел предупредить о чем-то очень важном.
— Говорите как можно меньше, Жак, и предоставьте действовать мне, — быстро сказал доктор.
Сент-Роз не возражал. Все существо его словно ощетинилось в трепетном напряжении с отчаянием и яростью лисицы, попавшей в капкан. Оставалось ждать, и только. Он не шевелился, но знал, что при желании даже веки сомкнуть не сможет. Он видел итальянских полицейских, не спеша переходивших от машины к машине, и ему казалось, что все это происходит где-то под водой и перед его взором лишь медленно двигаются подводные пловцы.
Из-за бинтов Сент-Розу пришлось подвернуть брюки (также принадлежавшие доктору), и он внезапно почувствовал ненависть к своей ране, а потом подумал, что, если их безрассудная затея провалится, спастись ему все равно не удастся, есть рана или нет. Он вытер лоб и щеки. Находясь у доктора — в последние дни тот приютил его в своем доме, — он прочел книгу, в которой описывалась знаменитая «ночь длинных ножей» в Мюнхене и уничтожение вожаков штурмовых отрядов. Когда вошли в камеру к Рэму в Штадельхеймской тюрьме, его застали по пояс голым из-за июньской жары. Увидев своих убийц, Рэм покрылся потом. Такая подробность поразила Сент-Роза, знавшего, что этот грубый солдафон был не робкого десятка. Значит, страх может возникать независимо от лихорадки или физической боли. Вот подошли итальянские полицейские. У Сент-Роза перехватило дыхание. Полицейскому, который остановился рядом, доктор молча протянул бумаги — свои и Сент-Роза, оценившего его невозмутимость. В то же время Сент-Розу казалось, что лицо этого полицейского с профилем дикой кошки, желтыми глазами и приплюснутым носом — это лицо его судьбы и что тот слишком тщательно изучает его документы. Тревожно билось сердце, и Сент-Роз опасался, что тревогу эту легко прочесть на его лице. Бегло просмотрев документы доктора, полицейский о чем-то задумался, сощурив глаза и поджав губы.
— Произошел несчастный случай, — сказал Мантенья. — Перелом левой ноги. Везу в поликлинику.
Полицейский, казалось, не слышал этих слов, настолько он был занят своими мыслями. «Я пропал», — мелькнуло в голове у Сент-Роза. Ему почудился свисток, сзывающий часовых, мысленно он уже видел полицейских, окруживших «фиат». В конце концов его нервы не выдержали, он быстро повернул рукоятку, опустил стекло, и свежий деревенский воздух с силой ударил ему в лицо запахом влажной земли и горелого масла. Весь он согнулся, как боксер, готовый к ударам и к сопротивлению. С видом человека, пришедшего к окончательному выводу, полицейский прикусил нижнюю губу и посмотрел на бинты Сент- Роза. Доктор доверительно произнес:
— Увы! Придется ампутировать.
— Багажник! — прорычал полицейский.
Оказывается, тут охотились на спекулянтов с черного рынка. Доктор послушно вышел из машины, чтобы открыть багажник. Закончив осмотр, полицейский, не переставая покусывать губу, угрожающе медленно вновь подошел к дверце автомобиля, поглядел на Сент-Роза, на его вытянутую ногу, но на сей раз уже с видом человека, который вот-вот вынесет свой приговор и, даже не повысив голоса, разоблачит ваши подлые намерения, ваш цинизм. На миг Сент-Роз увидел вблизи эти спрятанные под густыми бровями глаза, во взгляде которых читалось инстинктивное недоверие, свойственное охотничьей собаке с безошибочным нюхом. Тоненькие усики на морщинистом, с широкими ноздрями лице подчеркивали выражение злобной хитрости. Прочие персонажи, действовавшие за ветровым стеклом, походили на деревянных или восковых марионеток, которых медленно дергают за ниточки. Ни один из них не выглядел существом одушевленным. Реальными, живыми людьми были только этот вооруженный до зубов субъект, казалось пытавшийся подавить насмешливую ухмылку, и он, Сент-Роз, который, затаив дыхание, ожидал,
