– Скажешь тоже – капитана… – польщенно рыкнула Грэйн, приноравливаясь ступить на сходни так, чтобы в темноте да на мокром дереве не сверзиться между бортом и причалом.
– Извольте ручку, ваша милость.
Сэйган с берега подсадил, а кок на борту принял ролфийку чуть ли не из рук в руки, чтобы ихняя взаправдашняя, в мундире и с саблей, волчиха-офицерша юбку не намочила. Оказавшись на палубе, она благодарно похлопала судового кухаря по волосатой ручище и крикнула наверх, в рубку:
– Джэйфф, мы отшвартовались! Отваливаем!
В конце концов, «капитаном» «Скорого» эрна Кэдвен считалась лишь номинально, выполняя уже привычную для себя функцию отрядного талисмана и общего вдохновителя безумных затей.
Сэйган, сбросив последний канат, лихо перемахнул через борт и с помощью Фарга убрал сходни. «Скорый» жадно заглотил пастью-топкой порцию эскизарского угля, запыхтел отлаженной за время стоянки машиной и тихонько, почти крадучись, отошел от берега.
– Пушку-то приладили? – спохватившись, спросила Грэйн у денщика. Тот радостно оскалил зубы:
– А то как же, эрна, приладили, да не абы как, а на ветлюге, чтобы она, значится, во все стороны крутилась. Все, как и задумывали, а к тому – еще и пару листов стальных у революционеров уперли. Эмэлл из них загородку склепал, навроде щитка, чтобы расчету от шальных пуль укрываться.
– Ну, так держать, Кэйррон. Их Священные Особы лично нас на это дело благословили, а потому и боги не оставят милостью.
Тут Грэйн слегка покривила душой, но насчет улыбки Локки можно было не сомневаться. Она не то, что улыбнется – захохочет до огненных слез, когда увидит этот плавучий «сюрприз» для синтафского Душееда…
– Теперь держи так и не сходи с курса, – шуриа отступил, передавая ей штурвал, еще теплый от его ладоней. Грэйн кивнула и приняла его и вместе с ним весь «Скорый» с небывалой прежде уверенностью. Все будет хорошо, все просто обязано теперь быть хорошо! После стольких скитаний и злоключений, после всего, что было, – разве может быть иначе?
Прищурившись, она вглядывалась вперед, в сереющий предрассветный полумрак, а потому в глаза ей вдруг плеснуло дымом. Ролфийка сморгнула резкие слезы, раз, другой – и закашлялась, пытаясь глотнуть воздуха в надвинувшейся дымной темноте.
Аластар Эск, диллайн
Только что сидели они с Вилдайром возле камина, потягивали ликерное вино и подкалывали друг дружку почти безобидными намеками. Благодушные от выпитого и расслабленные, словно после бани. И вдруг ролфи оскалился и зарычал по-волчьи глухо, низко и страшно. А потом ка-а-ак прыгнет!
Эск дернулся назад, выставил вперед руку, пытаясь откупиться ею от острейших клыков. И упал на паркетный пол… Мягкий и теплый от множества мертвых тел, липкий и скользкий от крови…
А горячий ветер разорвал в клочья иллюзию столовой в Янамари-Тай, швырнув ошметки роскошной обстановки в бурлящее море. Точь-в-точь несмышленый ребенок, который выдрал из книги напугавшую его картинку.
Аластар раскрыл рот, чтобы напомнить: «Это лишь сон!», но из обожженного горла вылетел грозный клич «Эск! Всегда! Вперед!»
А рука с зажатым в ней клинком указала на неприступный замок, намертво прицепившийся к вершине скалистого холма. Рука без мизинца, смуглая и сильная, с гладкими суставами, еще не изуродованными проказой, рука Хевахайра Эска.
– Вперед! Вперед, ребята! Поднажмем!
Он дошел до северного моря, он пересек весь материк от края до края, покорив здешних лаунэйдинов и фаолхэйров силой неведомого им прежде оружия. И увидев крепость, похожую на каменную птицу, изготовившуюся к прыжку и полету над волнами, сказал себе: «Моей будет». Как будто речь шла о непокорной женщине или необъезженной лошади.
«Мое гнездо! Мой дом! Моя земля!» – повторял Хевахайр Эск, врезаясь в толпу детей Фаолхэ, выстилая их телами дорогу наверх, к желанным стенам.
Нет, даже женского тела он вожделел меньше, чем эту крепость. И никогда так же сильно и неистово не мечтал войти в красавицу-смертную, как сейчас – во врата своего будущего дома. Разнести в щепы, сокрушить оборону, убить всех, кто окажется внутри, и умыться их кровью, как это делали предки в далеком и погибшем Буджэйре. Воистину, эта Земля дарована диллайн свыше, только они достойны ее щедрот.
– С дороги, пес! – орал он в лицо могучему воину в волчьей шкуре на плече. – Убирайся!
– Мое! Это мое! – ответил тот.
Они сцепились намертво и покатились по скользким ступенькам, рыча, кусаясь, брыкаясь. Бешеный и одержимый, новый хозяин и прежний владыка.
Боли они не чувствовали, страха – и подавно. Только неутолимую жажду обладать Землей Радости. И жить, жить, жить… Соединяться с женами, плодить детей, вкусно есть и сладко пить, охотиться и воевать, строить города и корабли, врастать корнями и отправляться в неизведанные дали… Это то самое место под тремя лунами, где только так и надо жить. Мой Синтаф!.. Мой Сэдрэнси!.. Мой Джезим!
Ролфи завизжал по-собачьи, когда Хеварайр прострелил ему бок.
– Так тебе! Сдохни! – возликовал диллайн и харкнул кровью в лицо поверженному врагу.
– Эск! Всегда! Впе… – но на следующий вдох уже не хватило дыхания.
Ах ты ж, подлый пес! Успел-таки проткнуть горло завоевателя скэйном. А с ножом, по рукоять застрявшим в глотке, не сильно-то и покричишь.
Вытащить… достать… пальцы скользят… и нет сил… руки немеют… и это… хорошо… Они никогда не достанутся мерзкой хвори. Они навсегда останутся сильными и чистыми…
Рамман Никэйн, сын Алой Луны
Она бесшумно вышла-выплыла из серого струящегося марева, как порой появляются из плотного тумана корабли неприятеля, чтобы дать смертельный залп. Скользнула навстречу – бледная и ясноглазая, полупрозрачная, сотканная из лунного света, отраженного снежной равниной.
– Илуфэр…
Должно быть, это та самая вечная любовь, о которой столько пишут и поют, если в миг смерти видишь единственное в целом мире женское лицо. Разве не счастье?
– Я умерла, Рамман. Он повесил меня рядом с той теткой. Ты не спас меня, ты сбежал, ты оставил меня на растерзание, а я ведь так любила тебя, мой Рамман.
– Прости! О, прости… Обещаю, я найду тебя в Тонком мире, Алая не оставит меня. Прости… Я виноват…
Вина его бесконечна, как небо над головой, и не найти у этой боли дна, как не достичь смертному черных океанских глубин. Тяжелое небо упало на голову, вдавив в земную твердь.
– Ты страдаешь, Рамман Никэйн? Тебе больно? Тебе страшно? Ты ведь никогда себя не простишь?
И когда он на каждый из вопросов ответил «да», Илуфэр вдруг расхохоталась. Сквозь ее тонкие черты проступило чужое лицо.
– Очень хорошо, выползок! Ты встал на колени, змеиное отродье? Просто отлично! Узнаешь меня?
Илуфэр медленно, будто восковую маску, сняла личину, обнажив лицо Хереварда Оро.
– Что, щенок, страдаешь? А знаешь, как знатно я оттрахал твою шлюху? Не у каждого матроса получится лучше объездить красотку! Ох ты! Глаз ненавистью горит? Илуфэр, милочка, скажи свое слово.
Белая маска в его руке вдруг открыла пустые глаза, ожила, залопотала:
– Он изнасиловал меня! Он взял меня силой!
– Врет ведь. Они всегда врут. Сама примчалась, сама легла на кровать, сама ноги раздвинула. А знаешь, почему? Потому что Джойаны испугалась. Твоей, щенок, ползучей матери-шуриа. Бежала, куда глаза глядят… Впрочем, разве госпожа Омид хоть что-то в своей жизни сделала, не подумав, без тайного умысла? Правда ведь, девочка?
– Никогда, – честно ответила маска.
– Что, и никакого первого взгляда, никакого чуда узнавания в нашем общем друге Раммане родственной души?
– Никогда.
