Если повезет, щенки просто задохнутся. Все лучше, чем…
Наконец можно было прислушаться, что там, снаружи? Уже не бьются, только твари вопят что-то победное на языке своем поганом, да баба какая-то визжит, должно быть, дядьки Тайга змеиная жена. Таких всегда напоследок оставляют.
– Нет уж, выползки, – просипела эрна, обрывая рукава рубахи, чтоб не мешались. – Напоследок у вас буду я.
Волчья голова на плече горела и скалилась, как живая. Щит братний, тяжелый – прочь его, и меч тоже не свой, как локкиной деве положено, а чужой, тяжелый и длинный. Долго таким не помашешь, но проклятым тварям хватит. Досыта нажрутся, гады!
Глотнув раскаленного воздуха, она захрипела и навалилась на двери. Ну, дядька Тайг, отожрался на хозяйских харчах! От дохлого пса проку еще меньше, чем от живого! Ролфи взревела раненой кабанихой и отвалила одну створку. Задохнувшийся было огонь радостно взвился у нее за спиной, разом добравшись до шкур и знамен, до сухого дерева резных столбов. Перехватив рукоять поудобней, Грэйн вышла на свой двор из горящего дома, схаркнула под ноги черную слюну и с ходу насадила первого из кривлявшихся вокруг выползков на клинок, как на вертел. А-а, закопошились, забегали, твари! А нечего было стрелы тратить, баб по усадьбе гоняя! Жрите теперь сталь, гады!
Наверное, ее ранили не раз и не два. Конечно, ранили, как же иначе? Только змеиная кровь – как бальзам на рану, и пока визжат вокруг эти, недодавленные, собственного воя все равно не слышишь. Главное, держаться так, чтоб сразу со всех сторон не навалились. Они ж шустрые, твари, что твои подсвинки, зато верещат так же потешно, когда им кишки выпускаешь.
Может, и четверых, но троих-то точно она зарубила прежде, чем ее саму не взяли на копья, как медведицу, и не пригвоздили к уже тлевшей стене усадьбы, пробив ключицу и ляжку. Умеючи так били, чтоб не сразу сдохла. Этого не отнимешь, умеют, твари!
Грэйн выпрямилась, насколько это было возможно с пронзенным плечом, и, прищурившись, огляделась, пытаясь найти в сливающемся в один, орущий и мельтешащий, словно мошки над болотом, рой, строе врагов хоть что-то живое и осмысленное. Пусть нож, пусть взгляд – боги, да хоть что-то! Не может же быть так, чтобы вот так все и кончилось? Это же все равно, что в трясине тонуть – куда ни глянь, один лишь морок…
Ролфийку мгновенно опалило жаром понимания. Скосив глаза, она мельком заметила, как оскалилась, будто живая, огненная волчья морда, пытаясь побороть чары. Морок! Пусть кровь хлещет из настоящих ран, пусть меч выскользнул из руки и дыхание перехватывает от боли – это все волшба, чужая и гнусная волшба, и нечего здесь бояться и смерти страшиться тоже нечего…
– Эта война окончилась еще до того, как я родилась, Живоглот, – одними губами прошептала Грэйн. – Тебе не запугать меня призраками. Я ведь в них не верю.
Но это не помогло. Ролфийка по-прежнему стояла, прибитая копьями к стене собственного дома, и только эти копья не давали ей упасть. А потом…
Толпа безликих теней, сотканных ворожбой Живоглота, расступилась, как стена тумана. Грэйн прищурилась еще сильнее, до боли в обожженных веках – и узнала. Но изменить все равно ничего уже не смогла.
В этой волчьей девке было столько жажды жизни, столько чистой незамутненной донжеты, что хватило бы, пожалуй, на десятерых взрослых сыновей Шиларджи. Аж завидки брали! Слепая и глухая, как трехдневный кутенок, как все их жестокое племя, она была воплощенным в плоть пламенем Жизни. Таким прекрасным и сильным, что духи только что убитых ею шуриа вились вокруг ролфийки золотым роем, точно пчелы над вересковой поляной. Джэйффу и самому не терпелось согреть об рычащую девку руки и душу.
Дралась она тоже хорошо, не на жизнь, а на смерть. Что ни говори, а достойного врага в наши пошлые времена еще поискать надо. Чтобы отчаянная схватка горячила кровь, чтобы от воспоминаний бросало в дрожь, чтобы потом, в «змеиный» час перед рассветом с легкостью перешагнуть Порог. Девка попалась, что надо.
Именно поэтому Джэйфф не стал выкалывать ролфийке глаза. Сначала один, чтобы второй видел, а потом и его. А вот скальп… Коса знатная, толстая, приметная. Когда папаша ее вернется, будет чем бешеного пса из себя вывести. Вот потеха-то!
Шурианский командир скользнул вплотную к пленнице, крепко схватил ее за волосы и резко потянул вперед, чтобы пополам согнулась от боли. Нарочито медленно и демонстративно. Мол, учитесь, молокососы, как правильно добываются самые роскошные скальпы. Чик-чик! Осталось только оторвать кожу от черепа.
И ведь дернул же пес сначала глянуть ролфийке в лицо. Словно в зеленых волчьих глазах есть еще что-то, кроме пряной и горячей ненависти. А все оно, вечное шурианское любопытство, будь оно неладно! Никому из детей Шиларджи не устоять перед соблазном узреть доселе невиданное – бесстрашие пленной женщины. Как будто видеть дух ему мало показалось!
И вдруг узнал… вспомнил… догадался… Как же? Откуда ты здесь, Кэдвен? Время испуганно отпрянуло, откатилось назад, пронзило века и пространство, словно нож Грэйн – тощее поджарое брюхо Джэйффа Элира. От паха до диафрагмы с одного-единственного замаха.
Должно быть, ролфийка тоже признала возлюбленного, потому что вся боль, положенная смертельно раненному, внезапно утекла куда-то в междумирье в те несколько мгновений, пока они смотрелись друг в друга, негодуя и сожалея, тоскуя и проклиная…
Джойана Ияри, шуриа
Нападение Предвечного вовсе не застигло княгинь врасплох. Где найти слабину у Войны и брешь у Моря? Как подловить в нежданный час саму Землю, которая никогда не спит?
Джоне и делать-то особо ничего не пришлось. Она пустила корни, крепкие и глубокие, пронизавшие землю во всех направлениях. Джойана смело устремила свой могучий ствол в небеса, обрастая попутно корой, жесткой и твердой, как змеиная чешуя, которую не проест зловредный жук и не сдерет медвежий коготь. Она раскинула ветви во все стороны, давая тень в полдень и защиту в дождь, чтобы птицы свили гнезда в пышной кроне, чтобы мелкие тварюшки обрели в ней прибежище. Шуриа щедро подставила ладони-листья солнечному свету, впитывая в их животворную зелень каждый посланный дневным светилом луч. И жадно пила ливни, без всякого волшебства обращая их в чудесную силу жизни. Головой упершись в звездную твердь, а ноги погрузив в земные глубины, закрыла Джойана Ияри собой весь Джезим от гибельного взора лжебога. А когда он прыгнул, точно бешеный зверь, она оделась в броню снегов и поразила врага трескучим морозом, как охотничьим ножом, и стегала без устали по трясущимся брылям зимними бурями. А потом ударила в грудь Предвечному тараном ледохода и плеснула прямо в его оскаленную морду белым кипением садов. Отхлестала пыльным трактом ненасытную тварь по жирным бокам, пронзила ее толстую шкуру грозовыми молниями, побила градом. Предвечный тоже в долгу не остался – он насылал саранчу с засухой и сковывал неурочным заморозком ее ростки, он смывал ее посевы бесконечными ливнями, он набрасывался пожаром, дышал жаром-суховеем, иссушая в прах ее листву. Но Джойана из рода Ияри держала Джезим корнями куда как крепко. Пусть Война и Море крушат Предвечного, пусть совы выклюют ему глаза и порвут когтями, а волки перегрызут хребет, на то им когти, зубы и клювы. Джезиму – Земле Радости нужно одно – устоять. На то и даны ему Сизой Шиларджи шуриа, неистовая любовь их змеиных сердец, живое пламя беспокойных душ…
И как всегда бывает в самой отчаянной беде, когда стало совсем невмоготу, когда вечно голодный зверь по имени Херевард вгрызся в ее тело-ствол, да так, что сок брызнул в разные стороны, Джона позвала: «Мамочка!».
«
«
Они сплелись с ее корнями, делая их еще крепче, еще сильнее. Потекли ручьями, чтобы напоить древо-Джону. Духи слетелись огромными стаями скворцов и синиц, чтобы пожрать полчища короедов,
