души, она в случившемся неповинна. Вообще, она гораздо глубже, толковее, умнее и даже добрее его, п [отому] ч[то] поверхностная доброта — безразборная и ко всем подряд — не есть доброта. Доброта (как и все плодоносящее в этом мире) требует сосредоточенности, углубления — она на это способна, он — нет.
Вы спрашиваете, получила ли я Вашу пластинку? Нет, не получила, а очень хочу получить. Как этого добиться?
Маше Пантелеевой — хуже. Вот и юбилей, вот и орден, а гибнут все трое. Маша — испуганный и иногда впадающий в буйство зверек. Родители при ней неотступно, а что делать — никто не знает. А я перечла Пантелеева и утверждаю, что это — обыкновеннейший и несомненный русский классик. «Буква ты», «Честное слово», «Пакет», «Маринка», «На ялике», мемуары о Шварце и Маршаке — классическая русская проза.
О Наровчатове. Для Вас ведь не он сам по себе существует, а то, что у него за плечами: ваша общая юность, освященная войной. Новые же люди, о которых Вы пишете, они генетически связаны не с Вами, и не с вами обоими, а с ним. Они — его дети и внуки. Для меня же он просто проигравший себя карьерист, который обменял поэзию на карьеру. Их тьмы и тьмы и тьмы… Я на него не зла, как не зла на крышу катаевского сарая1.
Мне всё равно: сарай и сарай.
Пожалуйста, простите мне невольный грех; в душе я сквозь все Вам писала. Да рука не доходила. Не наказывайте — пишите.
ЛЧ
1 9 января 1974 года С.С. Наровчатов вел заседание секретариата Союза писателей РСФСР, на котором Лидию Чуковскую исключили из Союза.
41. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Октябрь 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
29 сентября трижды по телефону я узнал о Толе2. Ваше письмо ко мне было послано в тот же день. Поэтому я не решался писать Вам: знаете ли Вы, сообщили ли Вам? Сомнения, наверное, глупые. Случилось так, что я сразу не мог прочувствовать и осознать то, что произошло. У нас тяжко был болен Петр. Он задыхался в приступе астмы, мы не спали несколько ночей и не знали, что делать. Первого числа Галя с мальчиками уехали в Москву. Сейчас они все трое в больнице.
Только после их отъезда ко мне вернулись мысли о Толе, и первая была, что этого не произошло, если бы он был здесь.
Толя был из тех людей, которые по честолюбию, тщеславию и яркости натуры могли осуществиться только в литературе или в общественном деле. В литературе он не мог осуществиться, потому что его понятия и вкус были выше его таланта. В литературе нужна та самостоятельность, которой Толя не обладал. Это же помешало его осуществлению в общественном деле. В нем было ощущение субординации — черта, всегда меня в нем раздражавшая. Обстоятельства нашей жизни, вероятно, иначе определили бы его судьбу. Внешне она казалась бы трагичнее, но он мог выиграть жизнь. Все это, впрочем, уже поздние рассуждения. И владеет мной одно только чувство, подтвержденное его смертью, и главное для меня сейчас — чувство жалости.
Жалко. Это чувство возникло у меня с поэмой «Канделябры». И потом овладело мной совершенно после толстовских дней. Толстой начал с любви, а кончил жалостью. Любовь избирательна и требует какого-то отталкивания от «не-любви». Жалость — чувство всеобщее.
Не отвечаю я Вам на письмо, а пишу только про это.
Думаю написать еще Марии Сергеевне.
А про Толю постараюсь написать, когда жалость чем-то еще обрастет.
Ваш всегда
Д.
Письмо это пролежало несколько дней, все не хотелось его посылать, потому что сказанное в нем весьма приблизительно.
Толя — большая потеря для меня. Я всегда верил его вкусу. И хотя его не было близко, но все же он где-то был.
Мои выписались из больницы.
Собираюсь в Москву на неделю.
Очень хочется видеть Вас.
Д.
1 Пометка Л.К.: получено 2.11.78.
2 Т. е. дошло известие о том, что А.А. Якобсон покончил с собой в Израиле.
42. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
27 ноября 1978'
Дорогая Лидия Корнеевна!
И проза и стихи производят огромное впечатление, сумма которого — художественность. Это литература особого рода. Ее можно назвать — поэзия личности. Ибо с личности здесь все начинается и ею кончается. Вы скажете, что в любой отрасли художества все начинается с личности. Это верно. Но обычно личность — начало, от нее идут лучи в разные стороны. У Вас — кольцо. Может быть, так можно сказать (с точки зрения читателя): обычно в персонажах или героях произведения ищешь сперва себя, потом автора. У Вас ищешь только Вас. У Вас во всем, во всей ткани прозы и стихов — автор и авторство. Вы — нечто противоположное фольклору.
Пастернак в «Живаго» пишет как бы себя. Но Живаго — не он (или не совсем он). А вот стихи, приписанные Живаго — пастернаковские. Он не сумел отдать их своему герою.
Ваши стихи — стихи Ваши, Вашей литературной личности. И судить их можно только в контексте Вашей литературы: дневников об А.А. (которые не совсем дневники), статей (которые не совсем статьи), последней книги (которая не роман, не драма, не мемуары, не публицистика, не ода, а все вместе — т. е. в жанре поэзии личности1).
Ваше проявление в литературе целостно. Мне, к примеру, не очень по первому чтению нравилась «Софья Петровна» (Вы помните?)2. Но в контексте Вашей литературы она прочитывается как повесть Вашего «Живаго», Вашего героя, персонажа. А где граница между Вами и им? Ее нет или она неуловима.
Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.
Могу повторить только, что и проза и стихи на нас произвели огромное впечатление. А Малюте Скуратову делать здесь нечего. (На стр. 5 я назвал бы, если удобно, имя хранителя Вашей рукописи.)
Будьте здоровы.
На досуге напишу подробнее.
Ваш Д.
1 Речь идет о книге Лидии Чуковской «Процесс исключения» (Париж: ИМКА-Пресс, 1979). Самойлов пишет о рукописи этой книги.
2 Помета Л. Ч. на полях машинописной копии против абзаца «Ваше проявление в литературе…»: «Ошибается — он говорит о «Спуске».
