в штате Кливленд в Америке, а родился в Волковыске, который в то время принадлежал Польше, а ныне входит в состав Советского Союза. К началу второй мировой войны он был женат, у него было две дочери и он преподавал романские языки в еврейской гимназии.
— Чем был отмечен для вас 1942 год?
— Меня с семьей отправили в Варшавское гетто.
— И впоследствии вы приняли участие в восстании?
— Да, оно началось весной сорок третьего года. Те из нас, кто к тому времени остался в живых, скрывались в бункерах глубоко под землей. Схватки с немцами длились больше месяца. В конце концов, когда все гетто было объято пламенем, по канализационным трубам мы вышли за его пределы и добрались до лесов, где и присоединились к группе польских партизан.
— И что было потом?
— Поляки не хотели, чтобы среди них были евреи. Нас предали. Мы попали в руки гестапо и были отправлены в Ядвигу.
— Можете ли вы продолжать рассказ? И, пожалуйста, говорите погромче.
Даниэль Дубровский опустил голову и всхлипнул. Зал суда застыл в молчании, и репортер записал: «Свидетель не в силах совладать с волнением». Гилрой предложил объявить перерыв, но Дубровский лишь молча покачал головой, справившись с охватившими его чувствами.
— Не будет ли мой ученый коллега и ваша честь возражать, если мы избавим мистера Дубровского от необходимости излагать детали гибели его жены и дочерей?
— Не возражаю.
— Могу ли я предложить свидетелю изложение хода событий?
— Не возражаю.
— Правильно ли я передаю, что дальше случилось с вами? В конце лета 1943 года с военного завода вас перевели в третий барак, после чего подвергли облучению в пятом бараке вместе с той же группой, в которой был предыдущий свидетель, и изъяли у вас яичко.
— Да, — прошептал он, все совершенно правильно.
— И при операции присутствовал доктор Тесслар, который позднее выхаживал вас.
— Да.
— Через три месяца после первой операции, вы и Моше Бар-Тов, который был тогда известен под именем Германа Паара, были вторично подвергнуты облучению.
— Да.
— Из показаний мистера Бар-Това мы можем сделать вывод, что в первый раз он не был полностью стерилизован, в силу чего полковник Восс хотел второй раз подвергнуть вас облучению, и, может быть, вы тоже не были тогда стерилизованы до конца. Дольше ли длилось второе облучение?
— Примерно такое же время, но я слышал, как они говорили о большей интенсивности.
— Можете ли рассказать милорду и суду, что последовало потом?
— После второго облучения у нас не осталось сомнений, что это только вопрос времени, когда нас снова прооперируют и мы окончательно станем евнухами. Менно Донкер, — сказал он, имея в виду Питера ван Дамма, — уже был полностью кастрирован, и мы ждали, что нас постигнет та же участь. Как-то утром рядом с нами умер сосед по бараку, и доктор Тесслар подошел ко мне поговорить — есть возможность подкупить капо, который выпишет фальшивое свидетельство о смерти. Имелось в виду, что в него будет вписан или Герман Паар, или я. Потому что мы оба ждали второй операции. И я решил, что спасти нужно Паара. Он моложе меня, и у него был шанс выжить. А я уже пожил, и у меня была семья.
— Таким образом, Паар был записан как умерший и никогда не подвергался второй операции, как довелось вам. Паар знал об этом вашем решении?
Дубровский пожал плечами.
— Прошу прощения, — сказал судья Гилрой,— но стенографист не может записать, что означает этот жест.
— Он был всего лишь мальчиком. Я никогда не говорил с ним на эту тему. Я считал, что, как человек, я должен так поступить.
— Можете ли рассказать нам о второй операции?
— На этот раз на меня набросились четверо эсэсовцев. Меня избили, связали, заткнули кляпом рот, после чего поволокли в пятый барак. У меня вытащили кляп изо рта, когда я уже почти задохнулся. Они стянули с меня штаны и вогнали иглу в спину. Хотя я был связан, но продолжал бороться, а тут закричал и упал на пол.
— Что случилось?
— Сломалась игла.
Большая часть участников процесса уже не могла сдерживать тошнотные спазмы. Глаза присутствующих обращались к Адаму Кельно гораздо чаще, чем ему хотелось, и он стал избегать смотреть в зал.
— Продолжайте, сэр.
— Я скорчился на полу. Затем услышал, как кто-то у меня над головой говорит по-польски. По его внешнему виду и голосу я понял, что это тот самый врач, который оперировал меня в первый раз. Он был в длинном халате, и лицо его закрывала хирургическая маска; он стал возмущаться, что ему приходится ждать пациента. Плача, я обратился к нему...
— И что он сделал?
— Он ткнул мне пяткой в лицо и обругал по-польски.
— Что он сказал?
— «Przestan szezekat jak pies itak itak mrzesz».
— И что это значит?
— Перестань гавкать, как пес. Так и так сдохнешь.
— Что произошло затем?
— Мне сделали другой укол и положили на носилки. Из последних сил я молил больше не оперировать меня. Я сказал: «Dlaczego mnie operujecie jeszcze raz prziciez juzescie mnie ras operowali». Почему вы хотите снова меня оперировать? Меня уже оперировали! Но он продолжал все так же грубо и жестоко обращаться со мной.
— В Ядвиге было принято говорить по-немецки?
— Всегда и всюду.
— Но вы были поляк, как и этот врач.
— Не совсем. Я был евреем.
— С каких пор ваша семья считалась гражданами Польши?
— Примерно тысячу лет.
— Предполагали ли вы, что врач-поляк ответит вам подобным образом?
— Во всяком случае, я не удивился. Едва только я услышал его, как понял, что имею дело с поляком- антисемитом.
— Я вынужден обратиться к присяжным, — вмешался Гилрой, — с просьбой не обращать внимания на последнюю фразу. Вы хотели бы оставить ее без комментариев, мистер Баннистер?
— Да, милорд. Продолжайте, мистер Дубровский, — Вошел Восс в эсэсовской форме, и я обратился к нему. Врач теперь говорил со мной по-немецки. Он сказал: «Ruhig».
— Вы свободно владеете немецким?
— В концлагере пришлось узнать много немецких слов.
— Что он имел в виду, говоря вам «Ruhig»?
— Заткнись.
— Я вынужден вмешаться, — сказал сэр Роберт.— Данные показания полны необоснованных намеков, что лицом, которое проводило операцию, был доктор Кельно. На этот раз мой досточтимый коллега даже не предполагает, что им мог быть доктор Тесслар, исходя лишь из того, что, по мнению свидетеля, тот же Врач оперировал его и раньше. Это предположение получает свое подтверждение только благодаря тому, что разговор велся на польском языке. И я предполагаю, что нам пришлось столкнуться с более чем вольным переводом. Например, слово «ruhig» употребляется в поэме Гейне «Лорелея» в значении «спокойно».
