остановившись у стены, с помощью баллончика с краской быстро написал:
«Парижане, храните надежду: Маркомир на страже!»
— Природный Париж пробуждается! — провозгласил какой-то незнакомец, в то время как Сильвен и Тринитэ шли по улице Крулебарб.
Вдохновляемый своим собственным безумием, этот уличный проповедник, лысый человек с румяным лицом, вещал о грядущих ужасах, сидя посреди улицы, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками.
Собравшиеся вокруг человек десять — двенадцать слушали запутанные центурии этого новоявленного Нострадамуса, перечислявшего семь казней, которые должны были обрушиться на Париж.
— Посмотрите на цветы, что растут у вас на балконах, — говорил он, — сейчас они прекрасны, как никогда! Как будто каждое растение, каждый росток, каждый бутон насыщаются новым воздухом…
— Это правда, — подтвердила пожилая дама, нервно вертевшая в руках фритюрницу. — Всего за пару часов орхидея у меня в гостиной выросла на пятьдесят сантиметров! Я так испугалась, что выбежала на улицу…
— А я, — подхватил какой-то растерянный отец семейства, жена и трое детей которого жались к стене рядом с грудой чемоданов, — точно так же испугался нашего старого кота — он вдруг набросился на нас, как тигр!
При этих словах «пророк» понимающе кивнул и, быстро вращая глазами, провозгласил:
— А это пробуждается второй Париж: город животных!
— Эти бедолаги несут бог весть что! — сказал Сильвен, слегка подталкивая Тринитэ, явно заинтересованную услышанным, по направлению к скверу Ле Галла. — Не стоит им верить: это нечто вроде коллективной галлюцинации. Достаточно, чтобы кто-то один открыл шлюзы, — и все остальные захлебнутся в потоках бреда!
«Но разве это бред?» — мысленно возразила Тринитэ, глядя на сквер впереди них.
В этом самом сквере она несколько дней назад разговаривала с Амани Отокорэ, матерью одного из похищенных детей. Сейчас это все еще был красивый и ухоженный публичный сад, в форме полумесяца, разбитый возле Министерства государственного имущества. Но народу в нем собралось гораздо больше, чем обычно. Охваченные страхом и непониманием, люди сидели и стояли возле нагромождений своего багажа, словно солдаты, призванные на какую-то странную войну.
— Сначала «природный Париж», потом «город животных»… — пробормотала Тринитэ, вздрогнув при воспоминании о каймане, увиденном в подземелье. — Как все это могло произойти?
— Но это правда — природа изменилась, — вынужден был признать Сильвен, глядя на буйную растительность, которой явно стало больше в течение последних нескольких часов.
Создавалось ощущение, что каждая ветка, каждый листок буквально вибрируют от распирающей их жизненной силы.
— Можно это остановить? — прошептала Тринитэ.
Сильвен внимательно обвел глазами сквер, словно пытаясь отыскать что-то, спрятанное за деревьями.
— Кто знает?.. — произнес он задумчиво, опускаясь на единственную свободную скамейку (остальные, как и места на газонах, ревниво охранялись прибывшими ранее).
Он не осмеливался признаться в этом даже себе, но эта буйная растительная оргия подействовала на него опьяняюще — особенно в сочетании с навалившейся на него усталостью.
«Сколько же времени я не спал? — спросил он себя, вытягиваясь на скамейке. — Тридцать шесть, сорок часов?..»
Он закрыл глаза, убаюканный ароматом тополей, уже готовый на время выпасть из окружающей действительности.
— Эй, профессор, вы же не бросите меня на произвол судьбы? — обратилась к нему Тринитэ. Затем она сдвинула его ноги к краю скамейки, чтобы освободить для себя немного места.
Вздрогнув, Сильвен очнулся — он готов был поклясться, что заснул, пусть даже всего на одну минуту, и даже успел увидеть какой-то сон, — сел на скамейке и растер ладонями лицо.
— Я тоже смертельно хочу спать, — сказала Тринитэ, — но если мы здесь заснем, нас, чего доброго, сожрут.
— Я согласен на любой апокалипсис, но только после сиесты, — сыронизировал он, однако, оглядевшись по сторонам, убедился, что никто вокруг не спит.
Все эти сотни людей, одетых, несмотря на жару, в теплую одежду (причем некоторые надели на себя несколько вещей — очевидно, чтобы не слишком нагружать чемоданы), смотрели на Париж с тоской, яростью и покорностью судьбе одновременно.
«Как животные в зоопарке», — невольно подумал Сильвен.
— Чтобы не заснуть, — предложила Тринитэ, — расскажите мне еще о Бьевре,
Сильвен глубоко вздохнул и постарался открыть глаза как можно шире.
— Главное чудо Бьевры, — начал он, проводив глазами чайку, пролетевшую над верхушками тополей, — то, что она осталась лишь воспоминанием…
— Воспоминанием?
— Точнее, символом утраченного Парижа, образом таинственного мира, навсегда скрывшегося в глубинах современного города…
— Но эта река существовала…
Сильвен кивнул:
— Да, и даже играла довольно важную роль вплоть до девятнадцатого века. Именно в эту реку сливались отходы производства кожевников, дубильщиков, красильщиков, белильщиков, обойщиков, шпалерных и ковровых дел мастеров…
— Короче говоря, обыкновенная сточная канава…
— К сожалению, именно в сточную канаву она в конце концов и превратилась. В «шевелящийся навоз», как выразился Гюисманс. Именно поэтому в период между тысяча восемьсот семьдесят седьмым годом и тысяча девятьсот двенадцатым она окончательно ушла под землю.
Тринитэ, конечно, и раньше знала о существовании Бьевры, но она с трудом могла себе представить еще одну реку, кроме Сены, пересекающую Париж.
— Однако первоначально это была очень красивая река, — снова заговорил Сильвен негромким и отстраненным голосом, словно воочию видел то, о чем рассказывал. — Говорят, что название Бьевра произошло от кельтского слова
— Что же произошло потом?
Сильвен обвел рукой сквер и толпы перепуганных людей со словами:
— То же, что и сейчас. Наводнение.
— То есть?..
— Из-за паводка Бьевра вышла из берегов, слилась с Сеной, а после уже не вернулась в старое русло. Стала маленькой речушкой, начинающейся в Сен-Сире, возле Версаля. Огромный город ее в себе растворил…
— Но, стало быть, по расположению парижских улиц можно вычислить ее русло?
— Ты же убедилась, что к нему можно спуститься буквально из твоего дома… А улицы Крулебарб и Барбье дю Метца некогда были ведущими к Бьевре тропинками…
