Иногда мне казалось, что у этого здоровенного негра есть дар, близкий моему, что он может чувствовать чужие боль, страдания и унижение, что он испытывает кайф, ловя эти эмоции, затягивается ими и потом выпускает через нос, как две табачные струйки. В отличие от меня, ему это нравилось. Он ждал, когда появится кровь, будто бы каждый раз ощущая ее привкус у себя во рту. Так было большую часть времени, но иногда Кобальт все же выныривал из зловонного потока, поглотившего его – в эти редкие минуты он откладывал свой кнут и бесцельно бродил по помещению, ни с кем не заговаривая и никого не замечая.
– Ну, давай, дубина, шевелись! Покажи нам хоть один удар! – разорялся Дэвон, а доберманы рядом с ним исходили веселым лаем, будто вторя смеху хозяина. – Двигайся, мешок с дерьмом!
Никто не обращал внимания на остальные схватки: все смотрели на Жабу и кружившего вокруг Одина.
– Почему у всех спарринг, а у меня упражнения с грушей? – весело откликнулся одноглазый.
Со всех сторон послышался смех. Даже Большой Ко хрюкнул в толстую губу.
Я засмотрелся на секунду, и Фрэй тут же положил меня на лопатки. Не похоже, что при выборе противников Гудвин руководствовался уровнем подготовки. Друг подал мне руку, чтобы помочь подняться, но на меня не смотрел – его взгляд был прикован к Жабе.
Один совсем слетел с катушек, прыгал вокруг гиганта и сыпал ударами. Искусственный глаз в воспаленной глазнице то и дело неестественно поблескивал под светом ламп. Иосиф вяло прикрывался и находился уже в том состоянии, что готов был смирно закрыть глаза и лечь на пол, отдав себя на милость победителя. Тренировочный поединок явно выходил из-под контроля.
Гудвин встал со своего места в явном намерении прекратить это издевательство, но ему в живот уперся кнут Большого Ко, преграждая дорогу. Глаза негра жадно горели: добыча в виде страха и боли была рядом. Зачем упускать такой шанс подпитаться?
Тренер не стал противоречить. Он был неплохим парнем, но никогда в нем не было жалости к слабым. Жалость казалась ему самым отвратительным чувством. Гудвин не испытывал сочувствия к другим, так же как не терпел его по отношению к себе. Справедливость – другое дело. Но в данном случае было одинаково справедливо, как остановить спарринг, так и дать ему продолжиться.
Фрэй процедил что-то сквозь зубы и решительно направился туда, где проходил этот, так называемый 'поединок'.
– Эй, красавчик, не вмешивайся не в свое дело! – заорал Дэвон, раскусив намерения моего друга.
Один лишь мельком взглянул на приближающегося к нему парня, усмехнулся одним глазом, словно побитый хорек, и показательно собрался еще раз наподдать Жабе. Только ничего у него не вышло. Фрэй сократил расстояние между ними в три прыжка, оттолкнул Иосифа одной рукой, а на другую принял предназначавшийся увальню удар.
– Не нарывайся, недоносок, – угрожающе прошипел одноглазый.
– Что, как с 'грушей' – ты смелый, а как с настоящим противником потягаться, так отступаешь?
Один заревел от досады и обрушил на Фрэя серию беспорядочных ударов, от которых тот без труда ушел.
– Теперь ясно почему. Плохо видишь, циклоп?
Это прозвище добавило последнюю каплю, и Один, забыв обо всем, чему учил его тренер, сломя голову бросился в атаку. Фрэй же, не смотря на кажущуюся возбужденность, внутри был абсолютно спокоен, так что мне трудно было разобрать, как он собирался поступить. Но то, что он не сделал ни одного необдуманного движения, было очевидным.
В этот момент раздосадованный Кобальт, у которого отняли вожделенную добычу в виде боли и страха, поднялся с места, разворачивая свой кнут. Рядом тут же встал Гудвин и положил руку на ремень кнута. Тренер был на голову ниже высокого негра. Некоторое время они мерили друг друга взглядами, а затем, видимо, не придя к какому-то решению, оба сели на место. До этого я еще ни разу не видел, чтобы Гудвин так открыто противостоял Большому Ко. И в тот момент почему-то почувствовал к нему невольное уважение.
Между тем Фрэй одним движением подсек Одину ноги. Одноглазый покатился по полу – сгруппироваться и встать он не успел. Слишком сильна была его ненависть – она мешала делать все правильно. К моменту, когда упавший парень все же попытался встать, на его спине уже сидел Фрэй, придавливая ему руки и ноги так, что несчастный оказался буквально спеленатым.
Дэвон засвистел, а его доберманы громко и раздраженно залаяли. Среди учеников поползли недовольные разговоры.
Гудвин встал и подошел к дерущимся, пока они не успели покалечить друг друга.
– Один, вот что случается, когда теряешь голову. В следующий раз за такой бой я выкину тебя на улицу.
– Потерять голову страшнее, чем глаз, а циклоп? – вклинился Фрэй, которого буквально распирал азарт от своей победы и гордость за спасенного друга.
– Это и к тебе тоже относится, – оборвал его Гудвин. – Ты собираешься всю жизнь провести рядом с Жабой? Запомни, что тогда он умрет, как только тебя не окажется поблизости.
Под презрительным взглядом тренера победоносная улыбка Фрэя потускнела, и он молча слез со спины уже не брыкавшегося Одина.
Потом Гудвин сидел на выходе со слада, устало привалившись спиной к стене, в руках бутылка с водой, розовой от лучей закатного солнца.
– Садись, Инк. На закат лучше смотреть сидя, – не оборачиваясь, он почувствовал мое присутствие.
Я сел. Было очень спокойно – впервые за долгое время, но почему-то казалось, что это и последнее спокойствие на многие годы.
– Пожми мне руку, – тренер внезапно протянул мне покрытую ороговевшей коркой мозолей ладонь.
Я пожал протянутую руку, удивленно заглядывая ему в глаза. Эмоции ничего мне не говорили.
– Ты знаешь, чего ты хочешь больше всего? – вдруг спросил Гудвин, словно в бутылке у него была не вода, а нечто покрепче, вызывавшее на разговоры по душам.
Я помотал головой.
– Ты хочешь свободы. Даже если не хочешь сейчас, то будешь хотеть потом, – он подкинул бутылку так, что та несколько раз перевернулась в воздухе. Вода плескалась под закрытой крышкой, делая траекторию полета неправильной и рваной. – Может быть, ты даже не понимаешь сейчас, что такое свобода, может быть, не поймешь никогда, но ты будешь ее желать.
Он был прав. Тысячу раз прав в этом предсказании от одного прикосновения. Но тогда я не мог этого знать и поэтому он казался мне странным, несуразным, будто бы свалившимся из другого мира.
– А что такое свобода? – осторожно спросил я хриплым, чужим голосом. Или он казался мне чужим, от того, что я давно его не слышал.
Гудвин пожал плечами и снова подкинул бутылку:
– У каждого своя свобода. – Плеск воды. Треск пойманного и смятого пластика. – Ты слышал о богине Стикса?
Я покачал головой.
– Дух свободы, что якобы обитает в этих водах. Даже когда я сюда пришел, здесь уже была эта легенда. Говорят, что если увидеть женский лик в воде, то обретешь свободу.
– Чушь собачья все это, – раздался над моим плечом голос Кобальта. Я вздрогнул всем телом и замер, боясь даже обернуться. Рядом, как живое существо, зазмеился и расправился кончик кнута. – В резервации можно стать свободным только после смерти.
Гудвин пожал плечами:
– Почему дух свободы не может быть и духом смерти одновременно?
Время от времени на склад заходил Кербер. На нем всегда был какой-нибудь светлый костюм и
