создал нечто столь удивительное, как мир. Итак, охарактеризовав их как Святое Удивление, я бы не погрешил против истины.
Созданное в эпоху раннего средневековья это апофеоз немого, но освещенного оцепенения и статики — люди словно бы узрели раскрывающуюся небесную твердь, но еще не знают, что предпринять. Но мне приходилось изображать и животных. Их стоило воплощать в манере Паоло Учелло (1397–1475); этот живописец вообще один из сильнейших анималистов в истории; его мускулистые, застывшие в сложных позах скаковые лошади воздают хвалу глубокому знанию анатомии животных. Пластической анатомией должен владеть, конечно, каждый подлинный марципановый скульптор, но, исходя из своеобразия материала, мы все-таки не можем поставить перед собой столь высокие задачи. Нам приходится работать на уровне большего обобщения.
Открытия были и в более поздних эпохах. Бедный еврей Шагал, который покорил Париж в прошлом веке, вдохновил меня на создание лошадей с грустными глазами; 'одолжил' я у него и парочку гусей и одного, почему-то зеленолицего скрипача. А полюбить экзотические цветы меня побудил начавший с увлечением писать в пенсионном возрасте банковский чиновник Анри Руссо — отец примитивизма. (Не путать с философом и энциклопедистом, которого наказывала его прелестная учительница; кстати, его честное описание своих мальчишеских лет поддержало и меня в написании страниц, мягко говоря, несвойстсвенных эстонскому мировосприятию.) Однако передать все настроения материал, с которым я работаю, очевидно, все-таки не позволяет. В этом смысле у меня вызывает недоумение широко известное и многими любимое полотно де Кирико 'Грусть и таинственность и улицы'. Я вылепил дома, и улицу, и девушку с разлетающимися волосами, которая толкает велосипед (велосипед вылепить не просто!), но чего-то все равно не хватило…
Как видите, мой художественный кругозор уже тогда был довольно широк. Что даже нетипично для эпохи. И опасно, между прочим, как вскоре выяснится.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ (ОЧЕНЬ БЕГЛО)
Многие считают школьный возраст, особенно годы, потраченные на школу, определяющими для хода своей жизни и, в большинстве своем, даже прекрасными. Я так сказать не могу. Моя деловитость и ранняя взрослость, а также способность признавать свои ошибки озадачивали моих сверстников, а я думаю, что и учителей тоже.
Хватало совсем немногого. К примеру, странная, необычная реакция — сверхдолгая молчаливая пауза в классе — возникла, когда я извинился перед учителем физики, после его замечания, что я болтаю с соседом. (Само по себе явление редкое.) Я сказал:
— Уважаемый учитель, я очень сожалею, что на минуту забылся и вступил в беседу со своим соседом. Именно во время вашего интересно, прямо-таки захватывающего объяснения воздействия электрического тока на ферромагнитные вещества. Это, конечно же, непростительно… Если что-то и могло бы меня извинить, то разве только факт, что наш диспут с учеником Антсом Сийдирятсепом о возможности мировой катастрофы в ХХ веке не был пустяком. Но я, конечно же, прошу прощения.
В другой раз, из-за того, что я проспал, мне не хватило времени как следует позавтракать, я поддался искушению и куснул прихваченный в школу бутерброд с колбасой. Это заметила классная руководительница. Я немедля извинился:
— Я и сам не знаю, как мог случиться такой безобразный акт принятия пищи, противоречащий элементарному этикету застолья и одновременно школьному распорядку. Грубый faul с моей стороны. Я не обижусь, если вы сейчас выпроводите меня с урока… Такому, как я, это было бы заслуженное воздаяние…
И вновь класс отреагировал на мой ответ тишиной, выражавшей ошеломление, и на меня смотрели так, как будто со мной что-то неладно. Я не понял своих одноклассников: разве не может человек выражаться точно, так чтобы все было ясно? Начинают бубнить и бормотать, особенно это касается учеников, какие-то оборванные, туманные фразы, которые иногда можно даже по-разному истолковать.
Меня сторонились; даже на переменах я гулял один. Однако я не чувствовал себя отверженным. Я попросил у нашей симпатичной директрисы разрешения во время перемен стоять возле парадной двери, чтобы делать там на воздухе дыхательные упражнения. Обосновал это рекомендацией врача — выяснилось, что у меня слабые легкие. Разрешение я получил.
Пока я стоял на школьном крыльце, мне в голову приходили интересные идеи композиций (ввести в марципан снежные ели, детей, играющих в снежки и т. д.). И дома по вечерам я пытался это сделать.
Я жил двойной жизнью. Школа была самой неинтересной, хотя, безусловно, нужной частью моего дня (я всегда ценил учебу), а мои вечера принадлежали изучению искусства, анализу цветовой гаммы великих представителей живописи и практическим занятиям.
Каждый усвоенный навык и схваченный стиль побуждают истинное дарование стремиться все дальше. Моим следующим любимцем стал крестьянский Брейгель — Питер Старший. Под его влиянием мои до тех пор серьезные, как рыбы, подопечные научились улыбаться. Доброжелательная простота, которую нельзя отождествлять с простодушием, именно с этих дней играет на лицах моих марципановых статуэток. Это своего рода хитрость простолюдина. Они словно средневековые Швейки, смеясь над которыми, сам попадаешь в дурацкое положение.
В этот период, вдохновленный именно Брейгелем, я создал довольно большую панораму, которую населяли замечательные типы: группа плотных краснощеких мужичков пилила и рубила дрова, женщины в пестрых платьях стирали белье, дети возились с кошкой, охотники и гончие гнали лису, а крестьяне в армяках — воришку, который убегал с украденным гусем. Пестрый и красочный мир, создавая его, я ощущал себя демиургом. Это уже не был мир Великого Удивления тому, что он есть, это уже была явная радость своего собственного существования. Да, этот период своей творческой биографии я назвал бы Периодом Радости Бытия
В эти годы я пережил несколько периодов: и у меня есть своя Венера, рожденная из морской раковины, как у Боттичелли; но я создавал и обычных заек, и собак в стиле Дюрера. Марципан и для этого оказался невероятно благодарным материалом!
Мои сверстники очень любили школьные вечера. Ходили, конечно, и на другие праздники, иной раз даже в места с дурной славой (Целлюлюзный комбинат, Дом пожарников). Из какого-то желания вести себя, как другие, я тоже пару раз сходил на школьные вечера. Я, стройный молодой человек с златокарими, доверчивыми глазами — я уже останавливался на цвете своих глаз, — пользовался у девушек успехом. Когда выбирали дамы, то есть, вернее, девушки, меня беспрестанно приглашали танцевать. Умел ли я танцевать? Не очень. Но я овладел своеобразной манерой топтаться на месте, которой было вполне достаточно. Все равно пространства не хватало. Помню одну довольно хорошенькую девчонку с длинной косой (в мои школьные годы косы у девочек были в диковинку), которая меня постоянно осаждала. Однажды она даже подстроила все так, что мне волей-неволей пришлось проводить ее домой. В коридоре ее дома, который только слегка пропах кошачьей мочой, а вообще-то был протсорный и вполне чистенький, мне пришлось даже поцеловать ее. А что мне было делать, если ко мне прислонились и закрыли глаза? Я ловко справился с поцелуем, но понял, и это меня огорчило, что обоюдное прикосновение слизистой оболочки губ юных представителей противоположного пола (к коему невольно прилагается и обмен пищеварительными энзимами), которое должно было заставить сердце молодого человека забиться чаще и послать в его кровь сигналы, выражающиеся в определенных гормонах, меня нисколько не волнует.
Бредя домой, я вынашивал экзистенциальные мысли — я понял, что эта ингерманландка Лиза, сама того не желая, совершила очень дурной поступок: мир моих страстей был похож на ларчик с потерянным ключом. Навсегда ли? Проклятая сладострастница — пук ее волос застрял у меня в горле (конечно, в переносном смысле), возможно, на всю жизнь!.. В душе я уже тогда знал, что люди это существа, которые почему-то уже самой своей природой обречены на одиночество. Но большинству обычно даровано хоть какое-то время иллюзий, когда верится в противоположное и кажется, что любовь между двумя людьми реально существует.
