— Да, но зачем же ты вообще повесил сюда эту картину?
— Она дарит мне большое эстетическое наслаждение. Полюбуйтесь же на изумительные пропорции тела Афродиты! — воскликнул я.
— Чтобы мужчина, ну, скажем, просто человек, мог бы 'эстетически' наслаждаться строением тела другого человека, позвольте мне в этом усомниться. Какой-нибудь пейзаж или натюрморт… это я еще поняла бы. Но голая женщина… Какая тут может быть эстетика или красота?!
— Вынося такие оценки, вы ограничиваете… качество своей жизни, Катарина. Женское, да, пожалуй, и мужское тело может быть необычайно красиво по форме. Совершенно. И эротические мысли от наслаждения подлинной красотой никому в голову не приходят…
— А прежде вы сказали, что, глядя на меня, ну, там, в павильоне на остановке… — Теперь Катарина была как будто в замешательстве (судя по 'вы'), но она ловко вышла из положения. — Вы… — и тут последовал тот остроумный вопрос с подвохом: — Так ты находишь, что мои пропорции, по сравнению с Афродитой, не бог весть что, если я на вас или на тебя, как ты утверждаешь, произвела определенное… не только чисто эстетическое впечатление? Твоя плоть даже восстала ко мне или как там это было?..
— На вас, Катарина, я действительно не могу смотреть как на Афродиту Книдскую… Нет! Ни в коем случае!
— Вот как… И как же вы на меня можете?
Выходит, она не была до конца лишена женского любопытства.
— Видите ли, вы действуете на меня совсем иначе, телесно, если мне позволено будет так сказать… Если вы не обидитесь…
— Я вообще не обижаюсь! Меня в пррринципе никто не может обидеть. — Так она и произнесла — с тремя 'р'. — Но эта телесность… меня и вправду поражает. По-моему, я даже костлявая…
— Костлявость не исключает телесности…
— Ну да?! Я бы не подумала… Что мужчины могут так на это смотреть.
— Катарина! Уверяю вас, что вы волнуете меня в высшей степени. Вы очень… как это теперь говорят?… очень сексапильны.
— Вот как… — изумилась суровая Катарина.
Она была совсем потерянной. Наверное, ничего подобного ей раньше не говорили. Она не совсем понимала, как ей реагировать.
— Я… я хотел бы вас…
— Ну, говорите! Меня вы ничем не испугаете, мой марципановый. Но надежды у вас нет никакой, учтите это.
— Да выслушайте же меня! — взмолился я. — Я хотел бы вас… прежде всего нарисовать!
— Нарисовать меня на холсте? — Теперь был ее черед изумляться.
— Нет… я хотел бы нарисовать вашу грудь, Катарина! — Я почувствовал, что мне недостает воздуха. — Я художник по марципану. И скульптор по марципану, и живописец. В одном лице. И высшее, что я как профессионал и в то же время как мужчина могу вообще представить себе…
— Это нарисовать мою грудь?! Послушайте, вы все-таки несчастный извращенец.
— Видите ли, я все время, можно сказать, всю жизнь тоскую по тому, чтобы сделать красивое еще более красивым… Мне хотелось бы раскрасить вашу грудь, как я раскрашиваю марципан. У вас особенная, необычайно белая плоть.
— Ты, психопат, хочешь разукрасить мои груди? Ну, такого еще никто не слыхивал…
— Да, я тоже так думаю, потому что едва ли такое раньше кто-нибудь и произносил, — признался я. — Поймите меня, Катарина, любовь и пламя страсти могут толкнуть нас на поступки, которые непонятны и непредсказуемы для рядового человеческого рассудка… Нужно доверять сердцу! Только своему сердцу!
— Нужно доверять сердцу! — эхом отозвалась Катарина. Почему-то эта простая фраза, казалось, больше всего на нее подействовала. Она повторила ее как мантру: — Нужно доверять сердцу. Это на самом деле так! Так написала и Клара Цеткин в марксистской газете 'Die Gleichheit'.
И тут… тут, очевидно, только благодаря автосуггестивному действию мантры, случилось нечто такое, чего я никак не мог ожидать.
— Гулять так гулять! — вдруг громко вскрикнула Катарина, прямо-таки на манер уличных парней, что так не подходило ее натуре, аж сама перепугалась! Но от принятого решения отказываться не стала. Надо ведь доверять своему сердцу! И затрещали кнопки ее шелковой блузки с белым школьным воротничком, и вот уже появилась грудь. Вначале одна, за ней и другая.
Грудки у милой Катарины были такие детские. Они и в сравнение не шли с тоже небольшой грудью Афродиты Книдской, но, наверное, у этой Афродиты было уже достаточно соприкосновений с мужчинами — и в качестве супруги Гефеста и любовницы Ареса, — а такие факторы, вероятно, производят какое-то действие на строение женского тела. У Катарины, и в это я сразу поверил стопроцентно, таких отношений наверняка не было ни с богами, ни с вполне обычными мужчинами! Эта женщина — первая женщина, которая была в моей холостяцкой квартире — вообще не умела ни кокетничать, ни притворяться. И как мила она была со своими крошечными, девичьими грудями… Эта грудь залила мою душу волной нежности, которая была для меня такой непривычной, что я, как безумный, помчался в соседнюю комнату, в свое ателье за красками и кистями.
— Ой, щекотно… — сказала Катарина через некоторое время после того, как я… как бы это выразить… приступил к священнодействию.
Ей щекотно, и только! На тебе. Никакого кокетства или сопротивления.
— Это вроде бы какие-то букашки…
— Катарина, это не букашки, а скалолазы. Это альпинисты, которые хотят покорить твою невинную грудь, — объяснил я, задыхаясь от волнения.
— Вон что… Смотри-ка, тоже мне деятели… А вот тут, на кончиках грудей, ты сделал как будто бы звездочки…
На маленьких, напоминающих снежки и совсем не совместимых с ее предположительным возрастом сосках скорее моя рука, чем разум, уже и в самом деле что-то нарисовала: на одном пятиугольник, или пентагон — знак, объединяющий два таких разных государства, а вершину другого украшал magen David, или шестиугольник — звезда Давида.
Я подхватил Катарину — неустрашимую и милую Катарину на руки. Она была легка словно перышко… написал бы более поэтичный стихотворец, например мастер Яан Кросс, но я, прежде всего, автобиограф.
Признаюсь честно, что ноги у меня дрожали, но не от ноши. Я все же был не совсем уверен, разумно ли нести мою возлюбленную в мою холостяцкую кровать, у которой одна ножка весьма сомнительно подгибалась. Нет, тяжесть Катарины она выдержит, но выдержит ли кровать нас обоих — уж я-то совсем не перышко? Было бы неудобно и даже стало б дурным предзнаменованием, если б наша телоносица с треском бы развалилась.
— Ты будешь спать в моей кровати, а я… на диване в большой комнате, — задыхался я.
— Клара Цеткин говорила, что… — расслабленно бормотала Катарина.
Но, я думаю, на этом самом месте разумно прервать главу.
ПРЫЖОК НАЗАД, В 1954 ГОД
Умный и разумный абитуриент, который понятия не имеет, что слова песни 'Каждому найдется где-то кто-то' (или вроде того) могут соответствовать истине, как раз сейчас в торжественно убранном зале нашей средней школы пишет сочинение на аттестат зрелости.
Иосиф сын Виссариона уже преставился… Внутренний автоматизм абитуриента, то есть мой, естественно, сделал свои выводы из этого факта, но они не мешают мне писать выпускное сочинение про Павла Корчагина. Да и с какой стати. И, естественно, с верных идеологических позиций. Верным я считаю то, что, вероятно, не стоит уже завершать сочинение апофеозом великого вождя, что прежде было
