— Что с вами вдруг стряслось? — ломал пальцы безутешный молодой человек.
— Шерсть… и ведьмы… и костры… — застонала девушка. И, словно подброшенная пружиной, вскочила на ноги, повернулась спиной к молодому человеку и воскликнула: — Смотрите!
Одним махом рванула она молнию на платье. Обнажилась худая, синюшная спина в прыщиках, показались костлявые лопатки. Н-да, но не это главное: волосы у девушки росли не только на загривке — рыжеватая, примерно в два пальца толщиной полоска спускалась по спине и тянулась дальше, за пределы досягаемости глаза. И росли волосы довольно странно — топорщась, будто коротко подстриженная лошадиная грива.
— Выходит… я тоже… — причитала девушка. — И я ведь хотела вас убить… На костер! — вскричала она. — Вот и весь сказ!
— Это еще вовсе не означает… — пробормотал молодой человек, но не очень уверенно, в некоторой растерянности. И у него дрожал голос, ибо эта удивительная полоска производила ужасное, отталкивающее впечатление, а вместе с тем, пожалуй, действовала влекуще и порочно. Девушка стояла перед диваном, возле ее ног на ковре носились ведьмы на метлах, полуголые фурии танцевали вкруг разверстых могил. Девушка ревела посреди всех этих жабьеликих, трехголовых, хищноклювых тварей, и ее рыжая грива встала дыбом от страха.
— В школе ко мне цеплялись. Я эту противную гриву брила и мазала разными серными мазями, но ничто не помогало. Кожа порой слезала, а эта чертова шерсть оставалась!
— Это… просто какое-то заболевание. А может быть, что-то генетическое, — пытался утешить ее молодой человек, впрочем, без всякого успеха.
— Простое заболевание — как бы не так! Видать, я из ведьминого колена. Моя судьба предрешена. Ведьма и все тут! Теперь-то мне ясно!
— Скажите… только честно, вы когда-нибудь гордились этой шерсткой?
— Сдурел, что ли, дурак бесноватый! — выпалила девушка сквозь слезы. — Разве этим можно гордиться?!
— Еще как можно! Кого бес себе наметил, тех никогда не покидает гордость избранных. Тайная гордость по меньшей мере… Так что вы, — тут в голосе молодого человека появилась некая новая нотка — умоляющая и в то же время властная, сочувственная и в то же время надменная, — никогда такого рода гордости не ощущали? — Да, вопрос был задан в повелительном тоне и требовал безоговорочного признания.
Естественно, девушка молча помотала головой.
— Если так, то это промах. Значит, чертово семя упало на камень. 'И, как не имело корня, засохло'.
— Вы ее сострижете, а она вырастет снова. Я уж знаю.
— Нет, мы не будем ее стричь, гривка сама должна исчезнуть. И исчезнет. Ручаюсь! — Он был преисполнен отчаянной самоуверенности.
Девушка хотела было возразить, но на сей раз уже не осмелилась, поскольку молодой человек как бы успел вырасти; от него шло нечто властное, требующее повиновения, а она никогда не умела противостоять силам подобного рода. И когда он внезапно и бесцеремонно, схватив ее за плечо, вдавил грудью в диван, девушка ощутила сладкую смесь упоения, унижения и страха, полностью парализовавшую ее сопротивление.
'Он говорит как Граф. Так же решительно, но как-то совсем по-другому…' — промелькнула в ее голове мысль.
Она продолжала лежать на животе, полная смирения, с гривкой, по-прежнему торчащей вверх. Ее нос уткнулся в шелковую подушку, голова вроде бы кружилась, и какой-то дивный дурман расслаблял конечности. К тому же от подушки хорошо пахло, уж не сосновой ли хвоей?
— А у твоей матери тоже была ведьмина гривка? — донеслось до нее словно сквозь туман, и она почувствовала, как прохладная рука скользит вверх и вниз по ее спине, скользит нежно, но уверенно.
— Была у мамы, и у бабушки тоже… — Почему-то теперь ее голос звучал непривычно для нее самой: как-то плаксиво, по-видимому, так в былые годы нищие клянчили подаяние на паперти. Но поделать со своим голосом ничего не могла, он сам струился откуда-то из неведомых глубин. — Кажись, голубок, была и у моей прабабушки. Она, упокойница, приехала сюда из далекой Сибири, из студеной таежной глуши… А ты, свет моих очей, — лепетала она, — кажись, не достанешь своими святыми ручками до самых срамных местечек. Я пособлю, я живо… — Она поднялась на колени и принялась непослушными пальцами распускать всевозможные тесемочки и шнурочки.
— Только спину, этого достаточно! — услышала она далекий голос.
Но девушка уже воспламенилась. Одну за другой стаскивала она исподние вещички. И поскольку зашел разговор о бабушке, мы вправе представить, что и на внучке были рубаха и всякое прочее бельишко, какое в свое время носили в Сибири, откуда 'из студеной таежной глуши' переселилась в нашу солнечную страну ее прародительница. От белья остро и сладко пахло потом и грязью.
— Я сама, я сама, голубок сизокрылый, живо все скину, и Вельзевул, авось, отступит.
— Да ведь ты обовшивела, и в гривке полно паразитов.
— А как же нам без паразитов. Они заводятся от сердечных страданий, душевных терзаний да всяких напастей.
И тут молодой господин начал что-то читать, ясно и раскатисто. До ее слуха дошло 'рах vоbisсum' и 'diеsilla' и еще раза два Христово имя. Перед ее глазами засияли церковные канделябры, свет затопил все темные углы, вроде бы где-то запели.
— Ой, как прекрасно, ой как чудесно, — лепетала девушка. — И святые угодники сходят по лестнице. А на них меха собольи, и венцы, и жезлы златые в руках. Ox, я, недостойная, и взглянуть на них не смею. Их огненные взоры ослепят меня… Ой, как сладко твои ручки гладят мой срам! Да отступит Антихрист, да сгинет гадкий труд, чтоб и на нашу долю выпал свет Господен и чтоб нас допустили к Его престолу… О-ох, как горит моя спина, о-ох, какой праведный сладостный огнь…
— Sаnсtus аеtеrnае…
— А жила я на краю бездонной пропасти и смотрела в гляделки адским тварям, и так они меня охмурили, что хотела я убить тебя, свет очей моих. Погубить хотела белое твое тельце. Будет ли мне прощение?
И тут золотые круги возникли перед глазами бедной девицы, и она впала в забытье.
Вновь придя в сознание, она повернулась угодливо на бок, и мы, право, могли бы услышать ее невольный возглас, выражавший страх, почтение и смущение: молодой человек успел облачиться в странное длинное одеяние, напоминавшее талар, кроваво-красная подкладка которого переливалась завораживающе и вместе с тем жутковато. Разве молодой человек не упомянул, что он — пришелец — был закутан в нечто подобное, когда ждал своей судьбы в сугробе? Но что-либо спросить она не решалась, уставившись с открытым ртом на необыкновенного человека, властительного, преподобного, первосвященнического, ибо он так величественно выглядел на светлом фоне стены, белизну которой нарушало одно лишь маленькое изображение загадочно улыбающейся личности в черном облачении. Разумеется, девушке было не до портрета, а если бы она и посмотрела на него, то откуда ей знать, кто там изображен. Едва ли ей также что-нибудь сказала бы подпись под портретом — Томас де Торквемада.
Уф, наконец-то и мы можем позволить себе передышку.
4
В фольклоре многих народов мира встречается пословица, в тех или иных вариантах утверждающая: что ты, человече, посеешь, то и пожнешь. Мы же в своем небольшом повествовании, пожалуй, поступим правильнее, если перевернем эту пословицу, как говорится, с ног на голову. До сих пор молодому человеку посеять ничего не удалось (если не считать нескольких философских зернышек из области этики, по поводу
