Малайцы гребли стоя в лодках; их длинные вёсла все разом, взлетая, скрещивались высоко в воздухе и снова погружались в воду. Гулко бил на передней лодке барабан войны; люди стоя раскачивались по ходу лодки, откидываясь назад и далеко забрасывая в воду окрашенные в белое вёсла. Только глухой яростный крик слышал майор и мерный стук — стук барабана народной войны.
— Лампонг!.. Лампонг!.. — различал он позади себя ликующие крики.
Это повстанцы соседних селений шли на соединение с повстанцами Явы.
Часть четвёртая
«Макс Хавелаар»
Глава тридцатая
Странствующие комедианты
В маленькую бельгийскую деревушку, у самой границы с Голландией, накануне пасхальной ярмарки пришла странная компания.
Впереди шёл немолодой, сильно исхудавший и бледный человек с рассеянным взглядом, с беспорядочно лёгшими на лоб светлыми волосами, в старом бархатном сюртуке и измятой шляпе. Он вёл за руку испуганного шестилетнего мальчика. За ним шла такая же бледная, измученная женщина с непокрытой головой, в индийской блузе с ярким поясом. Последней тащилась тёмно-жёлтая старуха-яванка с маленькой девочкой на руках.
Они пришли на постоялый двор и попросили у хозяина ночлега.
— Труппа комедиантов приехала на ярмарку! — разнеслось по деревне.
Весь день к окнам заезжего дома липли мальчишки.
Коричневая старуха, должно быть, гадалка; маленький будет ломаться на трапеции, а большой? Что будет делать большой, хозяин труппы?
«Хозяин труппы» открыл крашеный индийский сундучок.
Мальчишки за окном замерли. Что у него там? Учёные мыши? Пляшущие змеи?..
«Хозяин» вынул бумаги, связки, папки. Он завесил окно, разложил свои бумаги. Это был Эдвард Деккер.
Эдвард писал письмо генерал-губернатору.
Списки отобранных буйволов, замученных крестьян лежали перед ним. Он вывез их из Лебака.
В доме было шумно. Эдвард вынес свой столик на задний двор и пристроился здесь под большим вязом, у нонюшен. За стеной, в конюшне, громко фыркали лошади. Большая, никогда не засыхающая лужа блестела у забора.
Он готовил письмо, как обвинение, которое он бросит в лицо правителю островной Индии.
«Девятнадцать лет тому назад я поступил на службу в Нидерландско-Индийское колониальное управление…
Я занимал много различных должностей. Я служил в Батавии, на Суматре, в Пурвакарте, в Багелене, в Менадо на Амбойне и, наконец, в Лебаке.
С первых же дней, как я приехал в Лебак, я увидел, что жители здесь находятся в особенно тяжёлом положении. Ко всем поборам и несправедливостям голландских властей в Лебаке присоединялись ещё неслыханные злоупотребления, чинимые регентом Лебака, раджой Адхипатти Катта Негара.
Проверив факты, я счёл долгом своим написать об этом бантамскому резиденту…»
Эдвард отложил перо. Что только может вытерпеть человеческая семья!..
Он оставил тогда Эвердину на Яве и уехал в Европу один. Эвердину приютил Ян у себя на табачной плантации. Там, в Рембанге, у неё родилась девочка, маленькая Эвердина. Эдвард скитался по городам Голландии, не показываясь друзьям, стыдясь родных. На хлебах у Яна жить было нелегко. Эвердина скоро приехала к Эдварду в Европу. Из Голландии, наделав долгов, они перекочевали в Бельгию. Второй год скитались они с двумя детьми и яванской нянькой по постоялым дворам, по гостиницам, без денег, без надежд на будущее. Дети болели. Эду просил еды, маленькая Эвердина — игрушек. Нянька не понимала языка, она пугалась всех, она и летом зябла в своём лёгком саронге под сырым голландским ветром. Эвердина продавала последние платья; Эдвард прятался от хозяев; они переезжали, не заплатив… Много горя перенесли они с того дня, как его уволили из Лебака.
«… Со мной обошлись несправедливо, экселлентье… Но не обо мне в этом письме речь. Речь о яванцах, которых угнетают в их собственной стране.
Прочтите документы, которые я прилагаю к этому письму, и Вы узнаете об этом, — если не знали до сих пор или притворялись, что не знали.
Нельзя заставлять яванца отдавать саду белого господина тот пот, который принадлежит его собственной пашне, нельзя заставлять людей, которые сами голодают, кормить лошадей белого…
И никто не смеет выступить и рассказать другим, что творится в колониях, во стыд нидерландскому правительству! И порядок остаётся прежним, и никто не думает о том, что предстоит.
А предстоят страшные вещи… На Яве идёт вторая, тайная жизнь, о которой почти ничего не знают в Совете Индии. Настаёт час взрыва…
И если этот взрыв потребует кровавых жертв, это дело Ваших рук, экселлентье!..»
Эдвард отослал своё письмо.
Прошло больше месяца; ответа от генерал-губернатора не было.
«На Яве уже льётся кровь, — думал Эдвард. — Неужели правители островной Индии не понимают, что надо коренным образом изменить положение крестьян в колониях?..»
Ему принесли гаагские газеты.
«Чтобы сломить сопротивление повстанцев Западной Явы, голландским войскам пришлось окружить и сжечь восемь селений в районе Тангкас-Бетунга», — сообщалось в газетах.
«Тревожные сведения доходят из Пурвакарты.
Население округа возмутилось и открыто выступило против голландских властей. Начались бои в районе Паракан-Салака…»
— Бои, Эвердина! — взволнованно твердил Эдвард. Если я честный человек, я должен поехать к ним, обратно на Яву. Я должен биться на их стороне.
— У тебя нет денег даже на то, чтобы расплатиться с нашим хозяином, — с горечью отвечала Эвердина. — Как же ты сможешь доехать до Явы?
Они задолжали хозяину постоялого двора за шесть недель.
У Эвердины был выигрышный билет, оставленный когда-то матерью ей в наследство, пополам с сестрой. На долю Эвердины приходилось двести пятьдесят гульденов.
Билет хранился у Генриетты. Эвердина написала сестре, — та давно уже жила в Гааге, в покойном, богато убранном доме, с мужем, успевающим купцом, Паулем Ван-Хеккереном.
Двести пятьдесят гульденов!.. Это могло выручить всю семью. Эвердина просила Генриетту выслать ей всю причитавшуюся на её долю половину, с тем, чтобы через три года, когда билет выйдет в тираж, все пятьсот гульденов из банка целиком получила Генриетта.
Если бы Эдвард был человеком тупым или бездарным, если бы он не сумел удержаться на
