ящичек уже пуст, и я не знаю, смогу ли купить ещё угля».
«Я не могу объяснить тебе в немногих словах, что это за книга. Она не похожа ни на какую другую в мире».
«Эта книга будет ответом и таким людям, как Пауль Ван-Хеккерен».
«Я уже шесть недель здесь и ещё не подводил счётов с хозяином. Я думаю, что должен ему около ста пятидесяти франков. Со мной ещё вежливы, но долго так продолжаться не может».
«Моя книга должна нас спасти. Всё дело в том, выживем ли мы, дождёмся ли её выхода в свет».
«У меня нет топлива, и это очень тяжело».
«Я пишу эту книгу с целью облегчить участь яванцев в колониях.
Я хочу бороться за угнетённые народы колоний, это стало моей миссией, задачей моей жизни.
Я не хочу ставить на книге своё настоящее имя. Я назовусь «Мультатули»; это значит по-латыни: тот, кто много перенёс. Это имя легко запоминается, на него обратят внимание».
«Я уверен, что книга моя будет иметь успех. Она должна иметь успех».
«Я уверен, что её будут цитировать целыми кусками. И люди будут спрашивать: кто такой этот Мультатули?»
«Мне принесли ящик угля в долг. Всё-таки люди ко мне добры».
«Я думаю, Даймеру-ван-Твисту книга моя не понравится.
Мою книгу будут читать даже те, кому она придётся не по нутру».
«Я не могу писать больше шестнадцати-семнадцати страниц в день: я начинаю слепнуть, и у меня дрожат руки».
«Вчера мне пришлось одолжить у мальчика десять сантимов, чтобы купать бутылочку чернил. Если я не отдам этих десяти сантимов, то буду вором. Я удивляюсь сам, как у меня ещё хватает мужества писать чернилами, купленными на чужие деньги».
«Немало слёз осталось на моей рукописи. Были дни, когда я не мог писать — так много мне вспомнилось…»
«Пишу неясно. Я окончательно испортил глаза. Скоро, скоро кончу свою книгу. Совсем уже ничего не вижу. Врач говорит, что мне надо не работать несколько недель. Это смешно: я не вижу того, что пишу…»
Глава тридцать третья
Земляки
В Серанге расстреливали повстанцев, взятых после долгих кровопролитных боёв в форту у переправы в Лампонг.
— Не больше одного заряда на человека! — приказало начальство. — Это не Европа, где на каждого бунтовщика отпускают по дюжине патронов!
Худого и жёлтого Гудара первым вытолкнули к столбу.
— Тебе стрелять! — кивнул сержант крайнему в шеренге. Крайний ступил вперёд.
Это был уже немолодой солдат, босой, в форменной кабайе. Концы цветного яванского платка, как кроличьи уши, отведённые назад, торчали у него из-под высокого кивера. Солдат поднял карабин.
Гудар вгляделся в солдата.
— Уссуп! — сказал Гудар.
Карабин дрогнул в руке Уссупа. Но он ещё не узнавал.
— Уссуп из Тьи-Пурута! — сказал Гудар. — Ты не узнаёшь меня? Я — Гудар, сын Диуна, твоего соседа.
— Гудар! — сказал солдат.
— Наше поле было рядом с вашим, помнишь, Уссуп?
— Помню, — сказал солдат.
— Помнишь, как тигр днём вдруг выбежал на опушку леса и мы все вместе бежали в дессу, и ваш буйвол сломал ногу… как убивалась тогда твоя мать, Уссуп!..
— Помню! — сказал солдат.
— Она ещё жива. А твоего отца Мамака нет в живых, и твоей жены…
— Стреляй! — крикнул сержант.
— Мой брат? — спросил солдат.
— Твой брат, Ардай, был с нами, — торопясь договаривал Гудар. — И твоя девочка Аймат!.. она молодец, твоя девчонка, она с Ардаем ушла в Лампонг. Там много наших, они ещё борются. Они добьются победы.
— Стреляй! — бешено крикнул сержант.
Уссуп навёл карабин. Он медленно целился в Гудара, земляка, соседа, товарища…
— Не промахнись! — крикнул сержант. — Приказ знаешь? По одному заряду на человека.
Дуло карабина дрогнуло. У солдата тряслись руки, человек раскис, он никуда не годился.
— Давай мне! — рванул сержант у него карабин.
Он медленно поднял дуло, целясь.
— Не промахнись, туван!.. По одному заряду на человека, — усмехаясь, сказал Гудар.
— Молчи! — раздражённо крикнул сержант. Он отвёл дуло и начал целиться снова.
— Курьянг-кирье!.. Немножко левее!.. — сказал Гудар.
— Молчи, жёлтый дьявол!.. — сержант выстрелил.
Он промахнулся. Гудар стоял у своего столба.
— Придётся тебе, туван, истратить ещё один заряд, — сказал Гудар.
— Обойдусь! — крикнул сержант.
Он подбежал и двумя бешеными ударами приклада разбил Гудару голову.
Глава тридцать четвёртая
Книга о пиратах
Гантье, сын хозяина, тихонько взошёл по деревянной лесенке и приложился глазом к щёлке в двери. Чердачный жилец всё писал и писал. Гантье постоял, потом легонько стукнул в дверь. Чердачный жилец всегда просил говорить ему, когда в нижний зал приходят музыканты.
За дверью не ответили. Гантье стукнул ещё раз.
— Менгер Деккер!..
— Войди!
— Менгер Деккер, там внизу музыканты пришли.
Жилец не сразу повернул голову. Он писал, пригнувшись к широкому подоконнику. Подсвечник с огарком свечи стоял у его левой руки. Но жилец не зажигал огня.
На постели, на полу, на табурете — всюду листки, листки, листки…
«Здесь, должно быть, ещё холоднее ночью, когда ветер ударяет о крышу», — подумал Гантье., — Менгер! — смелее сказал Гантье. — Там внизу музыканты пришли.
— Спасибо, Гантье, я сейчас сойду.
Гантье постоял ещё, поёжился.
— Холодно у вас, менгер, — сказал он.
— Очень холодно, Гантье, — сказал жилец.
— Тот ящик с углём уже кончился, менгер?
Жилец не отвечал. Он писал согнувшись.
