бы страстное желание раз навсегда окончательно отделаться, отмежеваться, откреститься от мрачного прошлого, в первую бы голову уничтожили, закрывая, лагеря. Так ведь нет… А может, он сгущает краски, и до опустевших сталинских времен лагерей, затерянных в почти непролазной сибирской тайге, действительно дела никому нет, давным-давно забыли об их существовании? Он понимал, что вопрос по главной сути не в том, стоят или нет концентрационные лагеря. Их можно снести до единого по стране, а при надобности отстроить новые — невелики затраты и архитектурная ценность. Тем не менее спокойнее, когда бы не было лагерей. Так думал Зимин, лежа на берегу крохотной таежной речки, глядя на предосеннее звездное небо, пока усталость не взяла свое, и он уснул под похрапывание провожатого, под дремотное всфыркивание находившихся поодаль от берега коней…
Покинули место ночевки с рассветными лучами, и путь до пристанища теперь продолжался сравнительно недолго: около полудня на взгорке среди раскидистых кедров мелькнул бревенчатый дом с темно-малиновой железной крышей и большими, на старинный манер квадратными трехстворчатыми окнами, с рамами, выкрашенными белой краской. Именно окна, светящиеся в сумеречно-хвойной зелени открывались перво-наперво глазу и уж после весь дом.
Вглядываясь с интересом вперед, Зимин никак не мог взять в толк, почему обиталище пасечника называется Подъельниковским кордоном. Ни намека на ельник окрест. Впрочем, и кедров негусто. Лишь в окружении дома. А дальше по пологому склону лиственное мелколесье, реденький кустарник, потом луг, на котором в траве разноцветными яркими кубиками во множестве неровными рядками рассыпаны ульи. Зимин успел их насчитать за полсотни, пока приблизились к дому, но это то, что успел, и всего на одном склоне.
Владелец таежной пасеки Василий Терентьевич Засекин и провожатый Зимина были очень похожи, будто не двоюродные, а близнецы-братья. Невольно Зимин, сравнивая, поочередно поглядел на обоих.
— Что, одной масти? — щурясь от яркого солнца, первым заговорил обитатель Подъельниковского кордона.
— Да уж, — кивнул Зимин.
Они улыбнулись друг другу. Улыбка появилась и на губах Засекина-конюха.
— Сергея Ильича друг, — назвал он брату Зимина.
— А что сам Сергей Ильич не приехал? — полюбопытствовал пасечник.
Зимин объяснил в двух словах.
— Работка у него, — Засекин покачал головой. — Особенно в теперешнее время…
По представлению, по тому как еще раз посмотрел на него и как пожал ему руку пасечник, Зимин понял: имя Нетесова здесь в почете.
Он отказался перекусить с дороги, издалека повел речь о том, за чем, собственно, приехал в этот труднодоступный глухой уголок.
Рассказ о случае с револьвером, уроненным охранником Холмогоровым в старый колодец возле полуразрушенной церкви-склада, вызвал у пасечника смех. А вот упоминание вслед за этим о Мусатове веселости заметно поубавило. Когда же Зимин заговорил о раненом колчаковском офицере, которого, по слухам, лечил в Гражданскую войну отец Василия Терентьевича, — лицо совсем посерьезнело.
— Мусатов рассказывал? — спросил пасечник.
— Почему он? — возразил Зимин. — Об этом, я понял, многие в Пихтовом знают.
— Да-да, — согласился, помолчав, Засекин. — Теперь это уже какой секрет.
Взаимная неприязнь, причем давняя, застарелая, нетрудно было это почувствовать, существовала между прославленным Пихтовским ветераном и семьей Засекиных.
— Значит, был офицер, Василий Терентьевич? — уточнил Зимин.
— Ну, был.
— Говорят, колчаковцы при отступлении спрятали возле Пихтовой золото, и офицер имел к золоту отношение. Что-нибудь известно о нем? Хотя бы имя?
— Имя? Григорий Николаевич Взоров. Старший лейтенант.
— Как? Не поручик, не капитан?
Уточнение понравилось.
— Нет. Старший лейтенант. Он флотский. Очень близко стоял самому Верховному Правителю.
— К Колчаку?
— К нему. Был в его охране, или выполнял личные поручения. Точно не знаю.
— Это отец вам рассказывал?
— Отец об этом никогда и ни с кем не говорил. Ни слова. До самого пятьдесят шестого года.
— До Двадцатого съезда?
— До своей смерти.
— Извините… Но откуда вы тогда знаете?
— Откуда?.. — Пасечник примолк, посмотрел на двоюродного брата. Тот, пока велся разговор у крыльца, расседлал коней, привязал к столбику в тени кедров, бросил по охапке молодого сена, зачерпнул из колодца, поставил на солнцепек воду в ведрах и теперь возвращался к дому, дымя папиросой.
— Пойдемте-ка в избу. — Василий Терентьевич шагнул на крыльцо, раскрыл дверь.
Стены просторной комнаты, в которую вошли, не были оштукатурены. Бока бревен мастерски стесаны топором и проструганы фуганком. От времени бревна потемнели, отливали коричневой, некоторые потрескались. Под стать стенам были массивные стулья, стол, широкая длинная лавка.
Хозяин увлекался рисованием. С десяток пейзажных картин, написанных маслом и акварелью, висели по стенам. На одной из них Зимин сразу узнал дом на взгорке среди кедров.
— Значит, откуда известно о Взорове? — продолжил Засекин прерванный им самим разговор. — Из дневника отца. В семьдесят пятом году с Николаем, — кивнул на брата, — ремонтировал дом. Вот тогда и нашелся дневник.
— Дневник цел? — живо спросил Зимин.
— Обязательно. Как же, — ответил Засекин. — Сейчас мы его посмотрим, если интересно…
Он ушел в соседнюю комнату и возвратился вскоре, держа в руке тонкую тетрадку.
Василий Терентьевич полистал тетрадку, подал Зимину:
— Вот тут читайте…
Он подвинул стул, жестом приглашая садиться.
— Спасибо, — машинально поблагодарил Зимин. Глаза уже скользили но строчкам дневника, написанного почти три четверти века назад.
«
