этот луч вовсю. По слухам, большевики на полпути от Красноярска до Иркутска. Григорий не верит, и мне не хочется, а что тут поделать; правда, видать… Про приказчиков пушилинских, про Ивана Востротина дознался. Как уехали в ноябре, в прошлый год уж теперь, не в шинелях, и по делам торговым уехали, — так и не объявились. А Пушилины, и Игнатий, и Степан, перед самым приходом красных куда-то пропали. Шибко не допытывался, даже у деда Авдея и тетки Натальи… Григорий про все это молчит старательно. Ходит уж молодцом, париться нынче будем. Пишу, в окно поглядываю, он в полушубке, в пимах носит воду, дрова в баньку…
После этой записи от 6 января 1920 года в тетрадке оставалось еще несколько заполненных рукой Терентия Засекина страничек. Зимин внимательно просмотрел их, выискивая, может встретятся еще строки, посвященные старшему лейтенанту Взорову. Нет. Был рассказ о новом визите в конце января в Пихтовую, о находке по пути обратно в лесу заряженной винтовки на боевом взводе, прислоненной к стволу дерева, о пихтовских родственниках. А вот о Взорове впредь ни слова.
— Ну, и вернулся старший лейтенант? — спросил Зимин.
— В Пихтовое он точно вернулся. Но здесь, на пасеке, думаю, больше не бывал. Иначе бы забрал вещи.
— А оставались вещи?
— Совсем немного. Тоже они в отцовом тайнике были.
Опять Засекин исчез в соседней комнате и вышел из нее с самодельной соломенной коробочкой.
— Вот…
На стол легли серебряный Георгиевский крест с металлической лавровой ветвью на двухцветной ленте, маленькая фотографическая карточка женщины лет тридцати пяти — сорока с приятным открытым лицом, с гладко зачесанными светлыми волосами, и, наконец, Евангелие с полустершимся золотым крестом на потускневшей обложке, попорченное, продырявленное посередине.
— Неужели то самое? — спросил Зимин, имея в виду упоминавшееся в дневнике Терентия Засекина. Он взял со стола Евангелие.
— Оно. Какому же еще быть, — ответил пасечник. — А фотографию, я так думаю, отец просмотрел. Между страницами лежала. Сам три года назад ее обнаружил. До этого сколько раз листал…
Зимин бережно положил Евангелие и дневник на стол, склонился, разглядывая портретную фотокарточку ясноглазой женщины в белой блузке с приколотой к ней брошью.
— Матери его фото, так считаю, — сказал хозяин избы.
Зимин посмотрел на оборот снимка. Надписи никакой.
— Да, Василий Терентьевич, интересно, — сказал он. — Но в дневнике ни слова о причастности Взорова к колчаковскому кладу.
— В дневнике нет, — согласился пасечник. — Об этом он отцу рассказывал перед самым прощанием. Отец в отдельной тетрадке это поместил.
— И ту тетрадку можно посмотреть?
— Можно. Только как вернусь в Пихтовую. После ноябрьских…
Видя, что такая перспектива не слишком-то обрадовала гостя, прибавил:
— Могу показать то, что сам написал. По отцовым записям.
— Василий Терентьевич пошуршал исписанными листами, соединенными скрепкой.
— Что значит, по отцовым записям? — не совсем понял Зимин.
— Ну, хотел про тот случай повесть, что ли, сочинить. Сорок страничек с лишним написал, а дальше что и как — не знаю… Не получается.
— Так это художественное?
— Не совсем да, и не совсем нет. Все там, как было в самом деле. Имена, места. Всё… Просто как бы от имени Взорова…
— О новом приезде старшего лейтенанта в Пихтовое тоже из отцовских записей известно?
— И из них. И сам я об этом стал дознаваться, когда отыскались дневники.
— И что в конце концов стало с колчаковским офицером?
— Погиб.
— В этих записках об этом тоже рассказано? — Зимин кивнул на листки в руках пасечника.
— Не в этих. Но есть. Тоже в Пихтовом хранятся.
— Значит, я их не увижу?
— Читай пока это вот, коль охота есть, а там поглядим…
Василий Терентьевич протянул Зимину листы, соединенные скрепкой…
Поезд начал притормаживать, вздрогнул, остановился. Состав качнуло. Слышно было, как пролязгали, сталкиваясь, буфера, и после долгого колесного перестука настала тишина.
Начальник команды специального назначения полковник Ковшаров приблизился к одному из окон довольно просторного рабочего купе вагона, отодвинул плотную, не пропускающую свет шторку, вгляделся в темень за промерзлым окном. Издревская. Последняя остановка перед крупной узловой станцией Пихтовой. До нее проследуют без остановок.
Полковник отодвинулся от окна, потянулся к карманным часам. Четверть одиннадцатого. Несколько минут — и эшелон тронется. Не произойдет непредвиденного — ровно в полночь прибудут в Пихтовую. Пора! Медлить нельзя ничуть!
Кроме полковника, в купе было еще трое офицеров: его личный адъютант поручик Хмелевский, старший лейтенант Взоров и капитан Васильев. Полковник исподволь, коротко посмотрел на Васильева, сделал шаг к нему, сказал:
— Господин капитан, участок до Пихтовой очень важный и ненадежный. Прошу вас быть в кабине паровоза. Поспешите.
Ковшаров опасался, как бы капитан не воспротивился: машинист и без него под надлежащей опекой. Очень просто мог не подчиниться. В этой необычной команде он, Ковшаров, хоть и начальник, но в полной его власти лишь адъютант. Что касаемо Взорова и Васильева, — догадывался, чувствовал, — в любой момент оба и каждый и отдельности могли заявить о своих, неведомых полковнику, полномочиях, предъявить в подтверждение документы.
Опасения насчет капитана оказались напрасными. Со словами: «Слушаюсь, господин полковник», — он встал, быстро оделся. Минуты не прошло, был готов покинуть вагон.
— Будьте внимательны, — напутствовал полковник. — По прибытии в Пихтовую подойдете к начальнику станции.
— Есть. — Капитан исчез за дверью.
Ковшаров и адъютант взглядами проводили капитана.
Старший лейтенант Взоров вел себя так, словно рядом ничего не происходит. Даже не поднял головы, не вкинул глаз. В своем черном мундире, подчеркивающем принадлежность к флоту, сидел на полумягком, обтянутом панбархатом диване со скрещенными на груди руками. Евангелие в тисненом коленкоре и с золотым крестом лежало на столике перед ним. Утром, войдя в вагон, разделся, повесил шинель на крючок на стене, положил Евангелие на столик, но так и не раскрыл его. В продолжение всего пути вставал редко, был молчалив, подчеркнуто отчужден от спутников. Глядел в одну точку, на обложку книги, и думал о чем-то своем.
Замкнутость, отрешенность Взорова не устраивали полковника. Предстоял серьезный разговор наедине, и в этом разговоре Ковшаров во что бы то ни стало должен найти общий язык со старшим
