— Все верну в сохранности, — заверил Зимин, приготовясь первым делом прочитать написанное пасечником-сыном…
— Товарищ Прожогин, подозрительного вот задержал. — Афанасий Маркушин, милиционер Пихтовской уездной милиции ввел в кабинет секретаря укома молодого мужчину. Секретарь коротко посмотрел на незнакомца, одетого в поношенный костюм и косоворотку, на Маркушина, стоящего позади с винтовкой и примкнутым штыком, сказал:
— Так и вел бы к себе.
— Я и хотел. Увидел, у вас свет горит, и…
— Ладно. Чем подозрительный? — прервал Прожогин.
— Возле станции терся, у жены стрелочника Возчикова спрашивал, как найти Пушилиных. Игнатия со Степаном, — ответил Маркушин.
— Ищешь, значит, Пушилиных? — спросил секретарь укома, изучающе внимательно глядя на неизвестного.
— Да.
— Зачем?
— Хотел встретиться по личному делу.
— По какому?
— Касается меня одного.
— Нет, это уж извини. Нас — тоже. Сынок с отцом — главари кулацкой банды, шастают по тайге, а у него к ним личное дело. Документы есть?
— Нет.
— Вот так. Без документов, темная для нас личность, ищешь бандитов. — Секретарь укома старательно скатал самокрутку, закурил. — Что скажешь?
— Говори, чего уж там, раз попался, — вставил в возникшую паузу милиционер Маркушин.
Незнакомец не удостоил взглядом своего конвоира. Молча внимательно разглядывал висевший за спиной у хозяина кабинета на стене кумачовый лозунг: «Царство рабочего класса длится только два года. Сделайте его вечным!», что-то решал для себя.
— Так что прикажешь думать? — еще раз спросил секретарь укома.
— Я бы хотел говорить вдвоем, — сказал незнакомец.
— Хорошо, — согласился Прожогин. Велел милиционеру: — Побудь в коридоре.
Маркушин вышел из кабинета; с длинной винтовкой управляться было неловко, он штыком царапнул дверной косяк.
— Слушаю, — сказал Прожогин.
Незнакомец подошел к столу, вынул из внутреннего кармана пиджака наган, положил его перед секретарем, назвался:
— Я — старший лейтенант Взоров. Из личного конвоя адмирала Колчака. В прошлом, разумеется… Хочу сделать заявление.
Первое признание приведенного под дулом трехлинейки, но вооруженного мужчины, привело секретаря укома в замешательство. Он подвинул к себе наган, сказал:
— Слушаю, гражданин Взоров.
— У вас есть прямая связь с руководством?
— Понятное дело, есть, — Прожогин покосился на телефон.
— У меня просьба связаться с вашим начальником в губернии.
— И что сказать?
— Передать мою просьбу. О встрече. О том, что хочу сделать заявление.
— Может, прикажешь доложить напрямик в Москву?
Человек, назвавшийся Взоровым, своей подчеркнутой независимостью, холодным спокойствием, с каким-то заявлением, которое желал бы сделать высокому начальству, начинал раздражать Прожогина.
— Было бы еще лучше. Заявление очень важное, — последовал ответ.
— А зачем ты в Пихтовой тогда очутился, если тебе подавай начальство не ниже губернского?
Приведенный под конвоем бывший офицер молчал.
— Так вот, — продолжал секретарь укома партии, — пока не скажешь, зачем у нас и ищешь Пушилиных, заявление свое пока не выложишь мне, — не выпущу. Слово большевика. И слово большевика, что доложу немедленно начальству твое заявление. — Прожогин усмехнулся, прибавил: — Если будет что докладывать.
— Согласен, — после короткого раздумья произнес Взоров.
— Но это будет документ. Я изложу письменно.
— Как хочешь. — Секретарь укома положил лист бумаги на стол, подвинул чернильницу с ручкой. Указал на свободный стул: дескать, бери, садись к столу.
Отрекомендовавшийся старшим лейтенантом из конвоя Омского правителя начал писать. Быстро приспособился к корявому перу, строчки заскользили по не лучшего качества газетной бумаге.
«Я, Взоров Григорий Николаевич, старший лейтенант флота, 25 лет, место рождения Кронштадт, вероисповедания православного, из дворян, воспитание получил в Морском корпусе…»
— Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, — сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из-под пера бывшего флотского офицера.
Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись: «…обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров». Здесь он слово «рапортом» зачеркнул; поставил «заявлением».
— Даже в Совнарком, — заметил секретарь укома.
— Да. И в министерство финансов.
— Министерств теперь нет — народные комиссариаты, — сказал Прожогин.
— Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам…
Вновь перо заскользило по бумаге.
Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из «бывших» может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный — сам вождь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из-под пера Взорова не смотрел. Сидел и ждал.
Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные — черновые — порвал на мелкие кусочки.
В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:
«…В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.
Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить делу развития Отечественного военного флота.
Ст. лейтенант Г. Н. Взоров».
Секретарь укома вернулся к начальным строкам, и, не отрываясь, внимательно читал их. В середине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.
Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотрел на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.
— А место? — спросил. — Место не указано.
— Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.
— Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?
— Около пятидесяти, — поправил Взоров. — Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверждал это в разговоре.
— С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? — секретарь укома перешел на «вы».
