— Да. Видел их тогда в первый и последний раз.
— Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушилины? Знакомились?
— Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодел с сыном — так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.
— Да. Пушилин был лавочником и маслоделом, — подтвердил секретарь укома.
— У старшего Пушилина следы от оспы на лице?
— Есть.
— Один из пихтовских обращался к нему, как к отцу.
— Мг… Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.
— Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайге, в сугробе. Чуть живого.
— Охотник о золоте знает?
— Я ему не говорил.
— Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Ваши друзья офицеры.
— Друзья офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились…
— Теперь очередь Пушилиных?
— Н-нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.
— Как?
— Если бы они занимались золотом, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.
«Неплохо варит голова у офицера», — отметил про себя секретарь укома, спросил:
— Вы пишите, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого — домик.
— Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили…
— И что за место?
— Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству, — напомнил Взоров.
— Доложу. Сейчас же.
Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:
— Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом… Нет-нет, Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. — Трубка легла на рычаги.
— Слыхал имя? — спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с «вы» на «ты».
— Комиссар пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака…
— Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири…
Зазвонил телефон.
— Маркушин! — хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел. — Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю…
Прожогин приготовился слышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска, голос человека, с которым знакомством гордился больше всего на свете, о котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском повреждена, известила она, провода оборваны.
— Как так? — переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.
— Что-нибудь еще нужно, Василий Кондратьевич? — напомнила о себе телефонистка. Ольга.
— Соедини с Тютрюмовым, — словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:
— Приходи, Степан. Позарез нужен.
На вопрос, что за спешка, ответил:
— Такого у нас еще не было никогда.
Не сдержался, против воли прибавил в трубку:
— Золото! На миллионы!
После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице в трех минутах ходьбы от укома, явился без Заминки.
— Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?
— Садись, читай, — секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.
— Это что, написал тип, который за дверью? — спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.
— Ты читай.
— Ох-х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал… — комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.
— Вот это да. — Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. — В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?
— Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.
— Ну, а ты?
— С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?
— Считаю, может, к лучшему, что нет связи.
— То есть?
— Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.
— Не скажет он.
— Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.
Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.
— Мы переговорили с Новониколаевском, — сказал, отрекомендовавшись. — Завтра в середине дня приедут из Сибрев-кома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали…
— Конвой не участвовал в боях, — сказал Взоров — То есть, в критические, самые последние недели, часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.
— Тем лучше… А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию можно не найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два-три одинаковых. Промысловики даже путаются.
Взоров отрицательно повел головой.
— Рыбацкое становище Сопочная Карга.
— Что? — переспросил Тютрюмов.
— Место, где убивали меня…
Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.
— Есть такое, — подтвердил. — Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете, — начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.
— Есть, — тихо твердо возразил Взоров.
