— Ну, и что было членам следственной комиссии? — спросил Зимин.
— Ничего ровным счетом. Все пошли на повышение. Малышева, а он стрелял в Тютрюмова, как я знаю, вскоре перевели в Москву. Дожил до пенсии.
— Это точно?
— Абсолютно, — кивнул Лестнегов. — Пенсионер союзного значения.
— Тогда я думаю, — после долгой паузы сказал Зимин, — давным-давно никакой тайны нет. И самого Пихтовского, тютрюмовского или адмиральского, как хотите назовем, клада нет.
— Странный вывод, — с удивлением сказал Лестнегов. — И почему вдруг так?
— А потому, что никто из членов следственной комиссии, допустивших смерть Тютрюмова, не пострадал. Хотя по логике они могли получить за это лишь весь набор крупных неприятностей. Для представителя Сибревкома Малышева стрельба на поражение в единственного хранителя тайны громадного золотого клада — достояние молодой Советской республики — это вообще смертный приговор самому себе. У него бы с кишками выдавливали, не в двадцатом, так в тридцать седьмом: где золото, зачем стрелял? Но ведь говорите, не пострадал?
— Нет.
— А из этого следует, что какие-то секреты, не занесенные в протокол, раскрыл все-таки следственной комиссии Степан Тютрюмов, и еще осенью двадцатого, ну, может, в двадцать первом, золото тайно выкопали, увезли, и все семьдесят лет клад под Пихтовой есть не более чем призрак. Золотой мираж. И поисковые работы все эти годы разворачивались вокруг призрака.
— Интересно. Я об этом вот так никогда не думал, — сказал Лестнегов. — Но вы ошибаетесь.
— Возможно.
— Ошибаетесь. Я думал, что со смертью Тютрюмова прервались все ведущие к кладу ними. И многие годы, десятилетия лучше сказать, считалось так. Пока не произошли два случая.
Лестнегов спрятал листки протокола допроса сначала в папку, а потом в портфель.
— Произошли два случая, — продолжил. — Первый — в шестьдесят девятом году. Летом. Подвыпивший парень, приезжий, в нашем привокзальном ресторанчике вдруг начал угощать всех направо и налево. Официантка засомневалась, хватит ли у него денег расплатиться. Он бросил на стол толстую пачку сотенных, сказал, что хватит и еще останется, если даже поить всю ночь весь ресторан, а вечером завтра он сможет залить вином хоть целую эту дыру Пихтовое, и не за цветные бумажки, а за золото самого адмирала Колчака… Такое вот пьяное высказывание, которому официантка не придала никакого значения. А на другой день обнаружили его убитым. В двенадцати километрах от Пихтового. Без денег, без чемоданчика, который был у него… Того, кто зарезал, нашли быстро. При нем были сторублевые купюры, с номерами, что и в пачке, из которой накануне расплачивался убитый, и — самое главное — свежераспиленный золотой слиток дореволюционной маркировки. Убийцу нашла милиция; сообщили в госбезопасность. Те распорядились до своего приезда не допрашивать. Пока ждали, он попытался бежать. Прыгнул на проходивший поезд — и сорвался, угодил под колеса. Как раз напротив железнодорожной церкви. И все — тишина. Ни — кто, откуда родом убийца, позарился ли на деньги в ресторане или же шел по пятам издалека, где вторая половина бруска и зачем его распилили, где чемоданчик убитого — все осталось тайной, как ни бились над разгадкой. Но самым неожиданным для меня было — личность убитого. Племянник, или точнее сказать, внучатый племянник Виктора Константиновича Малышева.
— Того самого Малышева? Из двадцатого года? — спросил Зимин.
— Да, того самого. Члена следственной комиссии, представителя Сибревкома. Его к тому времени несколько лет уже не было в живых.
— Серьезная заявка, что клад в двадцатых годах не увезли, — сказал Зимин. — А второй случай?
— Второй? — Лестнегов несколько раз сжал-разжал пальцы, обхватывавшие колеса кресла- каталки. — Второй более свежий. И не такой кровавый, что ли. Четыре года назад в городскую прокуратуру обратился пожилой мужчина. С заявлением о том, что от отца, который воевал здесь, в Сибири, в Гражданскую, ему известно о кладе. Он даже знает, где этот клад находится, у него имеются примерные ориентиры, и если ему помочь хоть самую малость, он берется отыскать золотое захоронение. Самодельную карту местности приложил. В прокуратуре парни — всё молодежь. Наслышаны, что время от времени наведываются в наши края кладоискатели с «железными» координатами, а карт за все эти годы нарисовано столько, что если переплести, многотомник получится. Это раньше бы серьезно отнеслись. В сталинские времена вообще мигом бы в госбезопасность переправили. А тут парни посмотрели на посетителя, спросили: «Тебе, дед, лопату выделить, чтобы копать, или как?». Словом, посмеялись над ним, и он ушел…
Мы узнали об этом визите в прокуратуру через полтора-два месяца. Взглянули на фамилию в гостиничной книге: Британс! Андрей Раймондович Британс. А Британс Раймонд — это же заместитель самого Тютрюмова! Стали искать, где Британс копал, и обнаружили в одном месте скелеты трех лошадей. Кстати, и убитый родственник Малышева устремлялся в том же примерно русле. У Тютрюмова было три лошади, на которых он мог увезти клад с Сопочной Карги. Немедленно написали ему письмо. Не стали ждать, пока дойдет, поехали к нему в Псков. Я сам поехал. Андрей Британс умер. За пять дней до моего прилета… Сын его рассказывал, дескать, отец последние годы заговариваться начал, о каком-то кладе весом в полтонны золота и платины твердил, рисовал планы лесистых местностей, трубы чугунные, в какие, якобы, в старину вставляли могильные кресты… Папки какие-то завел, сургучом их опечатывал, писал на них «Секретно», «Строго секретно». После поездки все папки сжег, жалел об этом, опять чертил и сжигал. Как я понял, сын считал отца больным человеком. Сына понять можно. Отец целую жизнь молчал, и вдруг ни с того ни с сего на старости заговорил…
Лестнегов умолк. Он расположен был говорить о колчаковском кладе времен Гражданской еще и еще, но не обо всем, что ему известно, а целенаправленно, в интересах собеседника.
— На Британсе, заместителе командира ЧОНа, как отразилась вся история с его командиром? — спросил Зимин.
— Никак. Он остался вне подозрений. Принял командование отрядом, служил в РККА, В тридцатых годах его репрессировали. Но не по этому делу пострадал. Из латышей вообще редко кто уцелел. Вы лучше моего знаете.
— Значит, как я понял, вы сделали вывод о том, что заместитель Тютрюмова знал о месторасположении клада лишь потому, что сын его откопал скелеты трех лошадей? — спросил Зимин.
— Этого мало? — быстро отреагировал Лестнегов.
— Не знаю, — уклончиво ответил Зимин. — Разве не могло быть случайности с конями? Целые конные армии проходили здесь тайгой. Гибли не только люди. И кони гибли, и их тоже закапывали.
— Это так, — согласно кивнул Лестнегов. — Но вот представьте. Впервые приезжает человек в совершенно незнакомое место, делает одну-единственную раскопку — на большее у него нет сил — и сразу результат. Прибавьте к этому, что он сын человека, ближе всех стоявшего к непосредственно запрятавшему золото, — к Тютрюмову.
— Здесь, конечно, трудно возражать. Но если Британс-старший был в сговоре с Тютрюмовым, знал, где зарыт клад, почему он сам в двадцатых, в тридцатых годах не приехал?
— Мало ли. Он был военным. Легко военному направиться, куда вздумается? Да и в конце двадцатых, в тридцатых здесь сплошь лагеря стояли.
— Да, я был в одном таком, — вспомнив поездку с конюхом Засекиным на пасеку, сказал Зимин: — «Свободным» называется.
— Видите, а удивляетесь, почему не приехал Британс.
Некоторое время длилось молчание. Мысли, занимавшие с утра Зимина, снова пришли на ум.
— А что, Константин Алексеевич, когда допрашивали Тютрюмова, Пушилины оба живы были? — спросил он.
— Сразу не соображу. Пушилин-старший, Игнатий, был убит в Урочище каменных идолов. А когда точно, сейчас взглянем, если угодно.
Лестнегов порылся в портфеле, достал цветную фотографию, на которой видны были на лесной поляне три каменных столба примерно одинаковой, в полтора человеческих роста, высоты. Лестнегов, еще довольно молодой, был снят на фоне этих столбов. Отстоящие на метр-полтора друг от друга, они
