неделю служить.
— Светлую Седьмицу.
— Во-во. Между прочим, сегодня совпадение трех праздников.
— Солидарность трудящихся, а третий-то какой?
— Да ведь на первое мая Вальпургиева ночь бывает, товарищ историк. У сатаны сегодня свой праздник. Ты посмотри, какой на небе Армагеддон, вряд ли к утру расчистится. Где, интересно, в такую ночь вся нечисть собралась?
— Если ты о погоде, то циклон где-то над Екатеринбургом.
Упоминание сатаны и нечистой силы в таком месте и в такое время отвлекло от общего праздника. С порывом холодного ночного ветра принесло обыденную мирскую тревогу, какие-то суетные мысли вторили ей. Но тут же отбросило их в небо рванувшееся под купола:
— Воистину воскресе!!!
— Христос воскресе! — поздравлял и радовался священник.
— Воистину воскресе! — отвечало людское море. И волна поклона проносилась по нему в сторону пастыря. И пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».
Иван выполнил обещание: мы смогли пробраться поближе к епископу, и я разглядел его. Просветленное радостью великого праздника лицо Владыки, казалось, имело совершенно детское выражение. Особенно глаза, из которых лучились доброта. Небольшая реденькая бородка нисколько не убавляла детскости этому лицу. Было заметно, как он хочет увидеть всех, ответить всем, кто направлял к нему жаждущие взоры. Наверное впервые я увидел духовность на лице человека и увидел всеобщее желание соприкоснуться с ней, и сам его испытал.
И вместе со всеми я перекрестился, и до сих пор не знаю — можно ли это было делать мне — некрещеному. И если тогда было немного стыдно и неловко, то теперь стыдно за то, что сделал это украдкой. Словно в ответ на это движение свет двух прожекторов пересекся над звонницей, и в темном плывущем небе несколько минут виднелся крест.
Сэм Дэвилз оказался банален, как киношный советский мафиози.
Их было трое, и я ни на секунду не сомневался, что это, так или иначе, посланцы мистера Дэвилза. Скромные труженики «Америкэн перпетум мобиле» — рыцари плаща и кинжала. Ан нет! Рыцари кожаных курток, узнаваемые по толстой рельефной шее, переходящей в бритую и пустую голову. Каждый из них весил по центнеру. Вот они — сыновья Ильи Муромца — чудо-богатыри, у которых никогда не хватит ума и памяти на осознание этого родства.
Был второй час вальпургиевой ночи, а я был всего в трех кварталах от Знаменского собора. Его колокола звонили совсем рядом.
Я даже себе не смог объяснить того, что не испытывал и маленькой толики страха. Лишь было какое-то всепоглощающее сожаление, и в нем таяли все чувства, обрывки судорожных торопящихся мыслей и соображений. Пожалуй, я мог неплохо убежать или, как бы то ни было, сопротивляться, во всяком случае — закричать, но даже не попытался сделать ни того, ни другого, ни третьего.
Теперь мне кажется, я хотел им что-то сказать, и именно эта мысль угасла на полуслове вместе с первым ударом. В руках одного из них оказался кусок арматуры, как будто им не хватило бы трех пар рук и ног. Они не посчитали нужным объяснять мне причину нападения и только матюгались раз от разу, нанося уже ненужные удары.
Когда раздался выстрел и один из них упал, я видел все это сверху. Я видел, как Иван всадил в живот пулю второму и только потом выстрелил в воздух (так, вроде бы, полагается — сначала в воздух: «стой, стрелять буду», а затем — на поражение). Если какой-нибудь докучливый следователь будет потом разбирать дело о правомерности применения табельного оружия, данным свидетельством пусть себе голову не забивает. К этому времени я был уже мертв, и в свидетели по земным меркам не гожусь. Да и как обвинять человека за праведный гнев? Я даже почувствовал, как у Ивана перевернулось внутри, когда он увидел, что это был я. Пользуясь случаем, хочу, Иван, тебя попросить: когда возьмут через год третьего, не избивай его в камере до полусмерти, как ты об этом подумал в ту ночь. Да ты и сам остынешь…
Сходите с Андреем в «хрущевку», где я жил до встречи с «дядюшкой Сэмом». Там под ванной прикреплена на липкую ленту толстая пачка долларов в полиэтиленовом пакете. Зарплата Андрея и мой первый гонорар — этого хватит на издание новой книги Андрея.
И еще два дня я летал, куда душа пожелает. Я в долю секунды покрывал самые невероятные расстояния. Был у Лены, но от этого стало особенно тяжело и печально. Видел, как пил горькую Иван, что- то рассказывая жене о старой дружбе. Не навестил только Андрея. Боялся, что он почувствует мое присутствие, а кто может поручиться за больное сердце? Иван тоже поступил правильно — не поехал к нему ни на второй, ни на третий день. И все же мне было легче, чем тем, кто остался…
На исходе третьего дня неумолимая сила потянула меня прочь из города. Это было одновременно похоже на сильный ветер и на длинный коридор. Хотя, объединить два этих понятия по обычным человеческим меркам было бы весьма абсурдно. Меня потянуло с такой силой и скоростью, что город в долю секунды превратился в угловатое пятно на живой топографической карте. И через несколько мгновений я падал на залитый солнцем зеленый луг и, только падая, увидел, что отделяюсь от большой стаи белых и черных птиц. Стая, точно провалилась в воздушную яму, нырнула за мной, но потом вновь устремилась ввысь и растаяла в безоблачной глубине.
Опустившись на луг, я удивился, что снова могу чувствовать: и прикосновение травы, и дыхание ветра, и запах вечного лета. И все это где-то в сердце Евразии, неподалеку от Транссибирской магистрали. И если пройти через луг к небольшому домику на окраине тихого поселка, непременно придется увериться, что именно здесь начинается покой и душевное равновесие, соразмеренные с окружающей, скромной, но величественной природой. И еще: здесь ничто не кончается, не может кончиться…
Двери мне открыл ангел.
Александр Чернобровкин
Были древних русичей
Денница
На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей — длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих — все короче и тоньше и у самой младшей — хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажь-бога — густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос,
