зрения это было не очень пристойно, но, поссорившись с Кочмаром, мог поставить под удар все дело. Тем более кто такой, в конце концов, Мартинец? Сукин сын, бабник, болтун, пройхода, предавший Родину ради «красивой жизни». Ответил Кочмару уклончиво:
— Не могу до конца согласиться с вами, шеф, хотя сейчас понимаю: нам не нужно было затевать дискуссию с Вороновым.
— Вот! — поднял короткий, будто обрубленный, палец Кочмар. — О чем я все время и толкую! Пусть это будет вам наукой, пан Максим. Не то что для некоторых... — махнул рукой, отпуская.
...Приближалась гроза, было душно, и Сопеляк, у которого было высокое давление, хватался за грудь и жаловался, что умирает. Обедали за одним столом — Рутковский, Сопеляк, Карплюк и Мартинец, съели салат, невкусный протертый суп и лакомились большими, на всю тарелку, отбивными с жареной картошкой и зеленым горошком. Рутковский, принимая во внимание болезнь Сопеляка, заказал лишь три кружки пива, пан Виктор лишь поморщился и ничего не сказал, но взгляд у него стал по-детски обиженный, казалось, сейчас он заплачет, и Мартинец не выдержал и сказал:
— Недавно разговаривал с одним врачом. Хороший врач, молодой и прогрессивный, имеет хорошую клиентуру. Так он сказал, что баварское пиво лечит чуть ли не все. Некоторые твердят, что оно вредно для почек и при давлении — не верьте, в пиве совсем мало алкоголя, но очень много стимулирующих веществ. Если быть осмотрительным, я имею в виду кружку, самое большое — две, то на здоровье каждому.
— Неужели? — обрадовался Сопеляк. — Я всегда знал: медицина еще не сказала последнего слова...
Рутковский принес еще кружку.
— Пейте, пока нет пани Ванды, — посоветовал, — ибо она, по-моему, не в курсе современных медицинских достижений и может неправильно истолковать это.
Красный нос-пуговка Сопеляка вспотел от счастья. Быстро справившись с отбивной, он вежливо поблагодарил всех и поплелся из буфета.
— Побежал к Ванде, — сообщил Карплюк, хотя все и без него знали это. — Получать очередные указания.
— Там полнейший матриархат, — согласился Мартинец. — Эта старая карга надела на него уздечку.
Карплюк высунул шею из воротника и предложил:
— А не выпить ли нам еще по кружке?
— Давайте, — согласился Мартинец, и Карплюк, собрав пустые кружки, направился к стойке. На столе около него лежала папка, Карплюк по пути зацепил ее локтем, и из папки выпала бумажка. Мартинец хотел положить ее на стол, но, прочитав строчку, глянул вслед Карплюку, будто хотел что-то сказать, но запнулся и впился в листок. Читал, шевеля губами, совсем по-детски, и лицо у него сразу вытянулось и приобрело удивленное выражение: он напоминал школьника, которого незаслуженно отчитывает учитель, — не может возразить, но не соглашается, и от этого гнев и слезы душат его.
Прочитав, брезгливо бросил листок на стол, выкрикнул:
— Нет, ты прочти, Максим, ты только прочти, что пишет этот подонок!
Рутковский быстро пробежал глазами напечатанные на машинке несколько абзацев. Карплюк информировал службу охраны станции о вчерашнем разговоре в их комнате, во время которой Мартинец будто высказывался в не совсем пристойной форме о руководстве РС.
Таким образом, на столе лежал донос, вульгарный донос, которым, собственно говоря, трудно было кого-нибудь удивить на станции. Но был счастливый случай, когда доносчика поймали на горячем.
А сам доносчик направлялся от стойки к ним с тремя кружками пива, вытянув шею, благодушно покачивая головой.
Карплюк поставил кружки, ничего не заметив и не поняв, сел и лишь тогда увидел бумагу со своей подписью. Протянул руку, чтобы схватить, но Мартинец накрыл листок ладонью.
— Будьте добры объяснить свой поступок! — выкрикнул с угрозой.
Карплюк втянул шею в воротник. Казалось, теперь у него не было шеи, будто голова лежала на воротнике, маленькая голова с испуганными глазами.
— Донос! — повысил голос Мартинец, и из-за соседних столиков стали с интересом посматривать на них. — Вы написали донос, как вам не стыдно!
— Какой донос? — наконец выдавил из себя Карплюк. — Просто запись нашей беседы... На память, значит, прошу вас, я совсем не хотел...
— И адресовали эту запись службе охраны просто так, из спортивного интереса?
— Конечно, вы не поверите мне, я могу даже попросить прощения, но это в самом деле какое-то недоразумение.
— Нет, — жестко возразил Мартинец, — тут все понятно, и донос есть донос! — Он поднял над столом бумагу. Карплюк попробовал выхватить ее, но Мартинец отдернул руку и помахал бумажкой, требуя всеобщего внимания. — Этот господин, — ткнул пальцем в Карплюка, — доносчик! Прошу обходить его десятой дорогой и объявить ему бойкот. Вот доказательство: эта кляуза написана только что. Видите, господа, подпись и дата. Прочесть?
— Не нужно, прошу, не нужно! — На Карплюка жаль было смотреть: посерел и глаза налились слезами. Если бы Рутковский не знал о магнитофоне, вмонтированном в стол Карплюка, может быть, и посочувствовал бы ему — таким раздавленным и ничтожным выглядел пан Степан.
Мартинец пустил донос по рукам. Читали, смакуй подробности, а Карплюк, так и не вытянув шею из воротника, пятясь, покинул буфет. После перерыва он не появился на своем рабочем месте, а Мартинца вызвал Кочмар. Иван вышел из кабинета шефа через несколько минут с гордо поднятой головой и сказал Кетхен, но так, чтобы слышали все:
— Извинялся... За этого пройдоху Карплюка извинялся: его уже уволили.
Правда, потом выяснилось, что Карплюка не уволили, а перевели, не желая скандала, в какой-то филиал станции, но все же об инциденте в буфете говорили еще долго и, наверно, больше всего возмущались поступком Карплюка те, кто постоянно писал доносы.
Но что поделаешь: не пойман — не вор!
Мартинец предложил Рутковскому отпраздновать «победу над черными силами реакции», как он велеречиво окрестил увольнение Карплюка. Само по себе предложение не было оригинальным: Мартинец, как правило, все значительные и незначительные события отмечал в барах и ресторанах, и Рутковский иногда составлял ему компанию, но сегодня должен был провести очередной сеанс копирования карточек и решительно отказался.
Розалинда немного опоздала, пришла убирать в половине седьмого — она уже познакомилась с Рутковским, и, пока убирала, они болтали на разные темы. Розалинда рассказала Максиму, что устроиться на работу в Мюнхене даже уборщицей очень трудно и она попала на РС только благодаря тому, что ее дядя служил здесь вахтером. Сегодня Розалинда долго жаловалась Рутковскому на мужа, который никак не может продвинуться по работе и приносит домой меньше марок, чем она. Женщина присела около стола Максима, держа в руках губку, и совсем забыла, что должна убрать еще две комнаты. Правда, Рутковский теперь приспособился к ритму работы Розалинды: он доставал из сейфов нужные материалы до прихода уборщицы и, когда она переходила в комнату Кати Кубиевич, начинал снимать с них копии. Риска в этом почти не было. Розалинда, закончив убирать кабинет Кочмара, переходила к комнатам на противоположной стороне коридора, в худшем случае она могла заглянуть в комнату Максима, чтобы спросить что-нибудь, но это почти исключалось: Розалинда была немкой, а какая немка позволит себе лишний раз потревожить работающего человека? И так она иногда отрывала у господина Рутковского несколько минут своей болтовней, уже это было нарушением установленных норм, и ее оправдывало лишь то, что господин такой симпатичный и сам начинает разговор.
Излив Максиму душу, Розалинда наконец пошла в Катину комнату, в дверях она остановилась и сделала вежливый книксен, этот книксен всегда умилял Максима — Розалинде за тридцать, у нее две дочери, а ведет себя как девочка. Рутковский даже представил себе картину: Розалинда держит дочерей за руки и они приседают втроем, все круглолицые, розовые, с пухлыми губами и ямочками на подбородках...
