Закончив монолог, я почувствовал облегчение. И не потому, что формулировки требовали напряжения. Я одновременно и для себя самого выговорился. Мне это, наверное, было необходимо: первоклассный футбол, предложенный на чемпионате, дразнил, травил душу, заставлял каждую минуту остро чувствовать отсутствие своей команды.
В самолете, который нас повез домой через Чили, Перу, Кубу, салон первого класса пустовал, и экипаж любезно предложил его занять нам, журналистам и тренерам-наблюдателям. Знак внимания был приятен вдвойне: не забыли, верят, надеются. Командир выдал каждому из нас диплом о пересечении экватора, и я его храню как память не столько о полете, сколько о бодром настроении нашей компании. Летели мы к своим делам, к своему футболу. В салоне ночью мы уединились с Валерием Лобановским возле задернутого шторкой окошечка. Не помню, о чем шел разговор. Помню только, что круто спорили. И это было хорошо: нам всем предстояло разобраться во впечатлениях, понять, что ждет, что делать. Мы увидели сразу много сильных команд, и не быть среди них нашей просто нестерпимо.
На XII чемпионат мира, проходивший в Испании, «Футболу — Хоккею» командировку не выписали. Меня спрашивали: «Как же так?» Я ответить не умел. Дела этого рода в учреждениях решали келейно, окружали тайной, так что было бесполезно, да и некому, задавать вопрос, почему единственное специальное издание осталось без корреспондента.
Люди мы ко всему привычные, и я вовсе не себе в утешение, а умиротворенно решил: «Нет худа без добра, проведу месяц возле цветного телевизора, полюбуюсь в свое удовольствие, голова не будет заморочена необходимостью писать, в конце концов, на своем веку и поездил и поработал достаточно».
Не вышло как хотел. «Огонек» и «Юность» в покое не оставили, несмотря на отговорки: «Но я же в Москве». «Ну и что?»—услышал я в ответ. С редакциями этих журналов я дружен много лет и артачиться было бы некрасиво. Работать с телеэкрана мы научились, в «Футболе — Хоккее» на этот случай изобрели рубрику «Вместе у телевизора». Читая материалы под этой рубрикой, читатель понимает, что у журналиста те же наблюдения, что и у него, и предстоит сверить оценки.
Способен ли диван напротив домашнего экрана конкурировать со скамейкой ложи прессы? Не упоминаю дорогу, толкотню в метро, дождь, холод, отвлекающие пожимания рук и разговоры— для репортеров все это несущественно, к месту события нас тянет, мы ни с чем не считаемся, у нас собственный, с оттенком гордости отсчет: «Был, присутствовал», и отсчет этот с годами дорожает: приятно козырять тем, что не прозевал, был свидетелем. И все же то и дело остаешься один на один с экраном.
Многим сидевшим на стадионе известно ощущение после матча: «Надо будет обязательно взглянуть «по телику», в программе «Время» или в «Футбольном обозрении», как забивали гол. То ли рикошет, то ли защитник столкнулся с вратарем? А пенальти за что?» Когда-то, в дотелевизионную эпоху, обо всем, оста вшемся неясным, мы выведывали друг у друга, обращались к авторитетам, выуживали объяснительное словечко в газетах. Теперь к нашим услугам телеповторы, рентгеновские показы драматических моментов с разных точек.
Во время Олимпиады 1972 года в Мюнхене несколько дней из-за радикулита я провел в гостиничном номере возле телевизора. Вечерами меня навещали коллеги, вернувшиеся со спортивных арен. Разгоряченные, они живописали увиденное, прежде чем сесть за работу. Я им завидовал, однако не без удовольствия поправлял и уточнял их рассказы — какое-то преимущество перед ними у меня было. Не знаю, пользовались ли они моими замечаниями, но уши вострили.
Достоинства телепоказа несомненны. И все же, если говорить о футболе, который пока в экран не вмещается, достоинства эти не в силах полностью заменить впечатлений, полученных на стадионе. Совершенно точно знаю, что не взялся бы подробно писать о Круиффе, если бы видел его только по телевидению. Думаю, что не написал бы и книжку «Форварды» о членах Клуба имени Григория Федотова, если бы всех их воочию не перевидал на зеленых газонах.
Телепоказ избирателен: кадры на экран шлет режиссер, и, как правило, все они неотлучны от мяча, он — в фокусе. И правильно: транслируется событие, надо идти за ним шаг в шаг, особенно не отвлекаясь. Да и огромную телеаудиторию, следящую за сюжетом, это устраивает.
А журналиста, кроме сюжета, интересует и многое другое. Это тактический рисунок атак; расстановка защитников; то, что происходит на том фланге, где мяча нет; поведение игроков, находящихся вдали от завихрения. И, наконец, хочется не терять из виду главные фигуры, независимо от того, участвуют ли они в эпизоде. Скажем, в матчах, где играл Круифф, я с него глаз не спускал. Мне это было нужнее, чем зигзаги мяча.
Если матч удается на славу, я обычно жалею, что поленился, не поехал на стадион, не все понял. Матчи средненькие, серые сожаления не пробуждают, наоборот, думаешь, что бог миловал: не хватало ради такого сомнительного зрелища терять время.
Есть и другая сложность — комментарий. Телекомментатор — такой же журналист, как и ты, со своим видением, со своими представлениями о футболе, о нравственности и о русской речи тоже. Ваши взгляды и слова могут совпасть. А если не совпадают? Если принципиально расходятся? Если вульгарность пояс нений убивает картинку? Легко ли, скажем, терпеть назидательный тон, когда любая—понятная, натуральная, извинительная—неточность большого мастера сопровождается нудными попреками, указаниями, как он должен был поступить? Противно слушать, когда поучали Марадону, Платини, Блохина, словно первоклашек.
Журналисту необходимо самому прийти к выводу, самому заметить достойное внимания. Пусть потом выяснится, что он не один того же мнения, но все же он сам вывел свое заключение. А повторять с чужих слов — гиблое дело.
Николай Озеров, Владимир Маслаченко, Коте Махарадзе — мои товарищи, я уважаю их знания, опыт, взгляды, но не думаю, что из этого должно следовать полное с ними согласие. Да и аудиторию вряд ли устраивает одноголосие откликов, она охотнее вылавливает варианты, особенности, расхождения, чем со впадения.
В комментировании матчей у нас в чести стиль, который я назвал бы «сентиментальным». Он построен на эмоциях, на нагнетании страстей, рассчитан на болельщика, который подскакивает на своем диване.
Игра на чувствах—занятие обоюдоострое. Войдя в роль, комментатор, хочет он того или нет, впадает в перехлесты. И глядишь, желаемое выдается за действительное, неважная игра — за превосходную. Происходящее на экране меркнет за завесой слов, голос за кадром неведомо по какому праву обретает исключительное значение, начинает существовать сам по себе, и неясно, что же делать: смотреть или слушать?
Построенный на чувствах репортаж искажает зрелище; пустяковый промах ни с того ни с сего превращается в вопиющее безобразие, случайная удача — в подвиг, поражение — в трагедию, скромная победа — в триумф. Один лишний пропущенный гол оборачивается поводом для скоропалительных выводов не только о сегодняшней игре, но и в целом о бедственном состоянии дел в футболе, и, наоборот, один лишний забитый — преподносится как знак процветания.
Такой комментарий, как мне думается, все более устаревает, он рассчитан преимущественно на аудиторию слабо подготовленную, а потому легковерную. Если она и была такой когда-то, то ныне наших болельщиков, представляющих крупнейшую спортивную державу, одной чувствительностью не обольстишь.
Комментатор, казалось бы из лучших побуждений торопящийся чрезмерно превознести победителей либо в пух и прах разнести побежденных, на самом деле ставит футболу и аудитории подножку. Это бросается в глаза, когда одна и та же команда вскоре после победы терпит поражение или после поражения одерживает победу. Тональность комментария меняется до неузнаваемости: неделю назад разруганные превращаются в молодцов, а вчерашние молодцы — в мокрых куриц. Нагнетание чувств не что иное, как нервический стиль, который никогда никого не приближал к истине.
Да и кроме того, слушая комментарий, который по аналогии с известной разновидностью игры заслуживает наименования «Бей — беги!», начинаешь думать, что репортер не просто работает в той манере, которую выбрал и готов защитить и обосновать, а умышленно, нарочно ею пользуется, чтобы произвести благоприятное впечатление своей воинственной преданностью. На кого же произвести
