и способен объединиться во имя тех идей, о которых я уже говорил, отбросив все раздирающие его страсти склок и интриг, какие, как правило, приходят в театр на двадцатом году его жизни, – значит, я останусь в нем».
Из этих слов видно, какая эйфория владела Губенко в те дни. Слова хлесткие, чеканные, а сама речь похожа на выступление какого-нибудь «комиссара в пыльном шлеме» из песни Булата Окуджавы. И это неудивительно: время тогда было такое. В январе 1987 года Михаилом Горбачевым была объявлена так называемая «гласность», которая открыла такие шлюзы, которые не снились Никите Хрущеву с его «оттепелью». Один «Огонек» Виталия Коротича чего стоил: из номера в номер публиковал статьи-разоблачения на самые разные темы (сильнее всего он разоблачал Сталина и K°).
Между тем Филатов одной ногой уже на «Таганке» – его переход должен состояться летом, когда он отыграет сезон в «Современнике». А пока он снимается в двух фильмах. 17 марта возобновились съемки «Шага», а 23 марта завершились съемки «Забытой мелодии для флейты». За роль в последнем он удостоился гонорара, второго по величине в своей киношной карьере – 8064 рубля (за «Чичерина» ему заплатили 8778 рублей). Никакие театральные гонорары рядом с этими деньгами, конечно же, в сравнение не шли. Разве что гонорары Юрия Любимова, но тот ведь работал за границей. Кстати, о последнем.
Любимов вновь напомнил о себе своим соотечественникам в том же марте 1987 года, когда в газете «Московские новости» было опубликовано письмо десяти бывших граждан СССР, в том числе и Любимова (среди других подписантов, объединенных в так называемый «Интернационал сопротивления», значились: В. Аксенов, В. Буковский, А. Зиновьев, В. Максимов, Э. Неизвестный, Ю. Орлов, Л. Плющ, Э. Кузнецов). Публикация называлась весьма хлестко – «Пусть Горбачев предоставит нам доказательства». Суть письма заключалась в том, что его авторы ставили условием своего возвращения в СССР предоставление им доказательств со стороны советского руководства о том, что перестройка не является очередным надувательством. В ряду этих доказательств стояло непременное публичное признание Горбачевым военных акций в Чехословакии 68-го и в Афганистане 79-го годов как преступлений со стороны советского режима. Эти признания Горбачев в итоге сделает, но чуть позже, когда окончательно избавится от присутствия в Политбюро державников. А тогда, в 87-м, время этого еще не пришло, поэтому Горбачеву пришлось изображать возмущение: дескать, какое право имеют бывшие граждане великой страны требовать чего-либо от его руководства. В итоге подпись Юрия Любимова под этим письмом практически обрубала ему все надежды для его возвращения на родину, во всяком случае в ближайшее время.
26 марта в центральной печати появилась статья обозревателя АПН Г. Петросяна, в которой тот писал: «Режиссер Юрий Любимов дает понять, что хотел бы вернуться домой. И тут же ставит ультиматумы. Раздражение на отдельных лиц он переносит на все и вся, разногласия с отдельными коллегами – на общество. В одном из интервью он признал: „Я нужен там, а не здесь“. Однако никто и не собирается заманивать его. Если решение вернуться к нему пришло, он внутренне созрел для него, то Ю. Любимов сам и предпримет соответствующие формальные шаги. Неизвестно, чтобы он таковые предпринимал. За него никто их делать не может и не будет. Правила одинаковы для всех – и это тоже признак демократизации».
Спустя два месяца, 20 мая, «Литературная газета» ударит по Любимову статьей А. Френкина «Татьяна за решеткой», где в подробностях будет описан любимовский провал в качестве режиссера «Евгения Онегина» в Боннской опере. Причем в публикации будут цитироваться в основном отклики зарубежной прессы. Цитирую:
В. Гертц из «Кельнер штадт-анцайгер»: «Как же разочаровал Любимов взвинченные наши ожидания! Одни лишь изображения задавленных чувств, тупых представлений и мрачных безумствований, а больше- то ведь ничего. Душевного движения нет. А на сцене одни решетки да кованые ворота, какие-то передвижные клетки…
Нас испугало, что Любимов так мало понимает в постановке оперного хора… Если поклонники Боннской оперы смогли порадоваться на этом спектакле одному лишь пению – не слишком ли мало этого?»
Ф. Райнингхауз из «Франкфуртер альгемайне»: «Любимов пытался охладить мощь и эмоциональность „Евгения Онегина“ и перевести в другое измерение – призрачное, для чего и устроил в столице ФРГ всю эту игру теней. В Москве этот режиссер работал с успехом. В ФРГ он провалился. И даже не явился на премьеру… Не справился Любимов с пушкинским произведением, вознамерившись обкорнать его радикальным образом».
Г. Тершюрен из «Боннер рундшау»: «Решетки, решетки… Впечатление такое, что уже и сам Любимов не может выбраться из них, так он навязывает их героям оперы, будто в тюрьму посадил. В общем – „Татьяна за решеткой“.
Г. Штюрманн из «Генераль анцайгер»: «Любимову ведь еще раньше, в СССР, ставили в упрек „осквернение“ классики. Потом режиссер перебрался на Запад, где он не должен был уже встретить таких упреков, характерных для „восточной“ точки зрения. Однако, с другой стороны, естественно, что его работа и здесь встречает критику. Пусть и иного рода. Но зато какое произведение получится и с каким смыслом – все равно ведь отвечать приходится…»
Далее автор статьи А. Хенкин внес в материал свои собственные умозаключения: «Поговорил я и со здешними театральными деятелями. Иссяк, выдохся, говорят, Любимов… И тяжело очень с ним. Чайковский, видите ли, его не устраивает. Он Пушкина хочет интерпретировать, но без Чайковского. А в итоге пытался придать опере какой-то коварный смысл. Если у него счеты с Советской властью, то сцена Боннской оперы – неподходящее место сводить их.
На скандальный провал постановки в Бонне Любимов реагировал… вторым скандалом, который он устроил уже дирекции Боннской оперы, обвинив ее в срыве. Ему не дали якобы довести свой замысел до конца. И персонал оперы не справился, а особенно некомпетентные рабочие сцены. И он, Любимов, не будет отвечать за эту постановку…
Ж.К.Рибер, шеф Боннской оперы, однако, заявил прессе, что, пока репетировали, Любимов ни единым словом ни на что не жаловался. Хотя Любимов и поставил задачи технически неосуществимые, но дирекция надеялась на его опыт – на то, что он найдет все же нечто реальное. Никто еще не создавал Боннской опере столько проблем, сколько Любимов. И это при лучших условиях работы, чем они обычно создают другим. В целом поведение Любимова Рибер назвал «бесчестным». Довести спектакль до премьеры, чтобы в последний момент отказаться от того, что сам сотворил…
В дирекции Боннской оперы клянут теперь Любимова. Но разве не знали эти опытные и искушенные деятели, на что идут? Им отлично было известно, что оперную классику Любимов не раз уже «потрошил» на Западе, до неузнаваемости перекраивая под модерн. Однако же польстились на его скандальную известность: у него ведь здесь уже «имя» по части разрушения литературной и театральной классики. А осквернение классики-то нигде, оказывается, даром не проходит».
Эта статья ясно указывала на два факта: что заграничная жизнь Любимова далека от идиллии и что в кремлевском руководстве по-прежнему сильны недоброжелатели режиссера. Однако обе эти неприятности Любимов вскоре преодолеет. Сначала он сделает первый шаг: в августе примет израильское гражданство, о чем немедленно сообщит своим читателям все та же «Литературная газета». Заметка называлась «Из Сезуана… в Тель-Авив». В ней сообщалось следующее:
«Краткое, в две строчки сообщение в итальянской газете „Унита“ ставило в известность всех заинтересованных лиц, что режиссер Юрий Любимов в поисках свободы самовыражения прибыл в Тель- Авив, принял израильское гражданство и готовит там к постановке спектакль по роману Ф. М. Достоевского „Преступление и наказание“.
Если вспомнить все перипетии его жизни за последние годы, то окажется, что «Точка над i» – так называлась опубликованная когда-то в «Литературной газете» статья – поставлена теперь окончательно. А слухи о горячем желании Юрия Любимова вернуться на родину оказались сильно преувеличенными. Аминь!»
Но рано начал радоваться автор заметки, таинственный М.К., поскольку с каждым днем количество недоброжелателей Любимова и ему подобных в высшем советском руководстве сокращалось, а число его сторонников, наоборот, росло. А после того как он принял израильское гражданство, эта тенденция только усилилась: ведь явные и тайные сыны этого государства всегда составляли большинство либеральной интеллигенции СССР. И если раньше Любимов был для них близким по духу человеком, то теперь стал и
