84
Оговорка.
У ребенка, кроме перечисленных выше чувств, которые он несомненно испытывает, кроме собственных размышлений, имеется и сознание долга, он не может полностью избавиться от внушенных ему взглядов и чувств. Все они переживают конфликт раздвоения личности: активные — сильнее и раньше, пассивные — позже и не так явно. Активный дойдет до всего сам, пассивному «откроет глаза» товарищ по заключению. Душа ребенка так же сложна, как и наша, полна аналогичных противоречий, находится в трагическом борении с извечным: хочу, но не могу, знаю, что надо, но не могу.
Воспитатель, который не вдалбливает, а освобождает, не тянет, а поднимает, не угнетает, а способствует формированию личности, не диктует, а учит, не требует, а спрашивает, вместе с ребенком переживает множество вдохновенных минут. Ему не раз придется затуманенными от слез глазами смотреть на борьбу ангела с дьяволом, где белый ангел одерживает победу.
Солгал. Потихоньку слизал варенье с торта. Задрал девочке подол. Бросал камнями в лягушку. Смеялся над горбуном. Сломал статуэтку и сложил, чтобы видно не было. Курил. Был злым и мысленно проклинал отца.
Он поступил дурно и чувствует, что это не в последний раз, что его снова что-нибудь будет искушать, что его снова подговорят.
Случается, что ребенок вдруг становится тихим, послушным и чувствительным. Взрослые уже знают: «Наверное, у него что-то на совести». Часто этой странной перемене предшествует буря чувств, слезы, пролитые в подушку, твердые решения, принятые про себя, торжественная клятва. Бывает, что мы готовы простить, если получим заверение — нет, не гарантию, но иллюзию, — что шалость не повторится.
— Я не стану другим. Я не могу обещать.
Эти слова диктует не упрямство, а честность.
— Я понимаю, что вы говорите, но не чувствую, — сказал мне двенадцатилетний мальчик.
Эту честность, достойную уважения, мы встречаем и у детей с дурными наклонностями.
– Я знаю, что воровать нельзя, что это стыдно и грешно. Я не хочу воровать. Я не знаю, не украду ли я снова. Я не виноват.
Какие горькие минуты переживает воспитатель, видя отражение собственного бессилия в беспомощности ребенка.
85
Мы поддаемся обману, что ребенок может долго довольствоваться ангельским мироощущением, где все просто и ясно, что мы сумеем скрыть от него невежество, бессилие, противоречия, наши поражения и горечи — и то, что у нас нет формулы счастья. Как наивен рецепт самоучек от педагогики, что детей следует воспитывать последовательно; что отец не должен критиковать действия матери; что взрослые не должны ссориться при детях; что служанка не должна лгать, будто «господ нет дома», когда звонит нежеланный гость.
А почему нельзя мучить зверей, если мухи в страшных мучениях сотнями гибнут на липучке? Почему мама покупает красивое платье, а сказать при чужих, что платье красивое, нехорошо? Разве кот обязательно хитрый? Молния сверкнула: няня перекрестилась и говорит, что это Бог, а пани — что электричество? За что надо уважать взрослых? И бандита тоже? Я слышал, как дядя сказал: «У меня кишка кишке кукиш показывает», — а так говорить нельзя. Почему «пся кревь» — это ругательство? Кухарки верят в сны, а мама нет. Почему говорят: здоров, как бык, ведь и быки болеют? Собака тоже достает воду из колодца? Почему некрасиво спрашивать, сколько стоит подарок? Как объяснить все это маленькому ребенку и не усугубить его недоумения, не укоренить его непонимания?
Ох уж эти наши ответы…
Так случилось, что дважды я был свидетелем, как ребенку перед книжной витриной объясняли, что такое глобус.
— Что это, мячик? — спрашивает ребенок.
Мячик, да, мячик, — отвечает няня.
В другой раз:
— Мама, что это за мячик?
— Это не мячик, а земной дар. На нем дома, лошадки, мамочка.
Мамочка? — Ребенок поглядел на мать с состраданием и ужасом и вопроса не повторил.
86
Мы видим детей в бурных проявлениях радости и горя, когда они отличаются от нас, и не замечаем спокойных настроений, тихих раздумий, глубоких впечатлений, болезненных удивлений, мучительных подозрений и унизительных сомнений, в которых они схожи с нами. «Настоящим» бывает не только ребенок, скачущий на одной ножке, но и ребенок, разрешающий тайны удивительной сказки жизни. Надо только исключить действительно «искусственных» детей, которые бессмысленно повторяют фразы, заученные либо подхваченные у взрослых. Ребенок не умеет думать, как взрослый, но он может по-детски задуматься над серьезными проблемами взрослых. Ошибаться его заставляет недостаток знаний и опыта.
Я рассказываю сказку: волшебники, драконы, колдуньи, заколдованная принцесса, вдруг раздается наивный, на первый взгляд, вопрос:
А это правда?
И я слышу, как кто-то снисходительно объясняет:
Да ведь пан учитель говорил, что это сказка.
Ни герои, ни действие неправдоподобными не бывают; так могло быть, но так не было, потому что мы знаем заранее: сказки — это не правда.
Речь, которая должна была распутать угрозы и странности окружающего мира, напротив, углубила и расширила неведение. Раньше маленькая текущая жизнь личных потребностей требовала определенного количества твердых ответов, теперь же новая большая жизнь снова утопила их во всех проблемах разом, вчерашних и завтрашних, близких и далеких. Нет времени ни разгадывать, ни даже просто рассматривать все. Теоретическое знание отрывается от будничной жизни, воспарив куда-то ввысь, где его невозможно проверить.
На этой стадии активный и пассивный темпераменты превращаются в разные типы мышления: реалистический и рефлексивный.
Реалистический верит или не верит, в зависимости от воли авторитета, удобней, выгодней верить; рефлексивный расспрашивает, делает выводы, возражает, бунтует мыслью и делом. Неосознанный бунт первого мы противопоставляем жажде познания второго; это ошибка, она затрудняет диагноз и делает негодной воспитательную терапию.
В психиатрических клиниках стенограф записывает монологи и разговоры пациентов, то же самое будет когда-нибудь в педологических лабораториях. Сегодня же мы располагаем лишь материалом детских вопросов.
87
