лучше, чем прежде, а потом станет требовать, чтоб меня больше никуда не пускали.
— Слушай, бабушка, — сказала я тихо, но довольно угрожающим тоном. — Не знаю, как бы тебе понравилось, если бы я лезла к тебе в ванную!
Не переношу этого. Что ей меня разглядывать? Я, еще когда в шестом классе была, один раз папку водой окатила. Он нечаянно зашел в ванную, когда я купалась. Вернулся с работы и хотел руки вымыть. Очки у него вспотели, так что он и не подозревал, что в ванной дочка. А я, на беду, играла ведерком. Зачерпнула воды — и хлесть ему на костюм! Ну и рассердился он тогда! Говорит: «Думаешь, не видел я голых детей? Я и тебя не раз из мокрых пеленок вынимал! Просто ты из кожи выпрыгнуть хочешь, вот и все!»
Однако с тех пор он всегда, как собирается пойти в ванную, сначала смотрит, где я. Только на бабушку ничего не действует. Разве что дерзость. Если б только она при этом не плакала! Но она до ужаса любит плакать!
Сегодня у нее не было настроения плакать. Она шлепнула меня по голой спине и выкатилась. Обычно-то я ей говорю: «Чего дерешься? Интересно, как бы это тебе понравилось!» Но сегодня я ей ничего не сказала. А кончилось, естественно, тем, что она сказала маме:
— Что-то мне девочка не нравится. Поставь-ка ей градусник.
Через минуту стук в дверь:
— Выходи, простудишься. Чего ты там так долго мокнешь?
Быстро моюсь — плохо, долго — опять нехорошо. Трудно так жить! Но я себе головы не ломаю. Вякну что-нибудь — и ладно.
Я надела пижаму и стала подкарауливать бабушку. Как только она опять явилась, я рывком открыла дверь и прыгнула на нее. Она чуть не упала, но я была готова к этому и подхватила ее. Очень ей не хотелось смеяться, да она не удержалась. Но стоило мне отпустить ее, как она коршуном влетела в ванную и начала сзывать всю семью — пусть-де посмотрят, какая после меня черная вода! Ну и что такого? За всю неделю я мылась один только раз в ту самую ночь. Да и то не потому, что была грязная. Когда тетя Маша гнала нас мыться, дядя всегда говорил, что от грязи еще никто не умер, а вот от чрезмерной чистоты — случалось. Нам это было на руку, потому что вода была холодная как лед. Но дома я как раз очень соблюдаю чистоту.
Потом бабушка вычесала мне волосы густым гребешком. От этого она ни за что не откажется. Отец сердится: мы, говорит, живем не в средневековье, чтобы она меня терзала вшивым гребешком, словно мачеха какая-нибудь. Но я не сопротивляюсь — это очень даже приятно.
Спать мне совсем не хотелось. Родители начали меня расспрашивать, успели вытянуть из меня все, что я делала эту неделю. Кое о чем я рассказала, но не обо всем. Зачем? Еще перепугаются… И вообще у меня не было настроения рассказывать, мне, наоборот, хотелось знать, здесь ли Ева и остальные ребята. Как они будут мне завидовать, глядя на мой загар!
Потом меня все-таки загнали в постель, был уже час ночи. И радио не позволили включать. Мама сказала, что ляжет в моей комнате на софе. Это меня обрадовало. Я прыгнула в постель и наладилась ждать ее.
Однако на меня сейчас же напала дремота. Мама-то пришла, но я уже не могла рассказать ей про самое главное. У меня в постели такая ложбина, от нее кривится позвоночник (скоро мне купят тахту), зато спится в ней божественно. Я хотела погасить ночную лампу, но не могла даже руки протянуть.
Я еще слышала, как мама расчесывает волосы. Электричество так и щелкало, из-под гребешка выскакивали искры. Я их не видела, так как была не в состоянии открыть глаза, но знала, что они летают вокруг маминой головы, как маленькие голубые мушки.
Проснулась я в десять часов! Ну, не жалко ли так тратить время каникул? Всюду было тихо, как в заснеженном лесу. Все было убрано. Даже около моей постели!
Бабушка сидела в кухне, смешно смотрела в книгу через очки в простой оправе, но сразу сняла их и надела другие — не для чтения.
Она уже изготовила список всего, что я забыла. Стала я читать:
1. Домашние туфли (конечно, остались там под кроватью).
2. Одна варежка (сгорела на печке).
3. Четыре носовых платка (один я потеряла, когда поднималась по канатной дороге, остальные не знаю где).
4. Пара рейтуз (их я отдала Бабуле, потому что она мерзла: проделала дырки для рук, а резинку затянула ей вокруг шеи).
5. Две майки (понятия не имею, куда они девались).
6. Все для рисования (ну ясно, бросила тогда в столовой).
7. Предметы туалета (да ну, забыла только зубную щетку, пасту, стаканчик и полотенце).
— Не понимаю твое пристрастие все преувеличивать, — сказала я бабушке: ей всегда ужасно жалко всякой ерунды.
На самом деле я иной раз и не такое забываю! Даже самые нужные вещи. Могу, например, отправиться на урок рисования, а с собой возьму школьный портфель, в котором ни одного карандашика. Или летом на пляже вдруг обнаруживаю, что не взяла купальник. Из школы я чуть не каждую перемену бегаю домой за забытыми вещами. А из молочной принесу что угодно, кроме молока.
— Ужо погоди, — пугает меня бабушка, — когда-нибудь голову потеряешь, тем и кончится!
Господи! Слыхала я это сто тысяч раз!
Я спустилась к Еве. Они все еще не приехали из Чаниковц. Встретила Марцелу. Позвала к нам, но ей было некогда. Она потеряла сезонный билет на каток и теперь мчалась загонять книги букинисту. Хотела я посмотреть, что она несет, — не дала. Понятно! Это не ее книги, отцовские. У них в маленькой комнате под кроватью ящик стоит с книгами, вот Марцела из него и потягивает. Вчера, говорит, продала на целых сорок две кроны, недостает еще двадцати двух. Она ужасно нервничала, сказала, зайдет потом. Я ее поняла. Однако она не забыла спросить про Йожо Богунского. Тут ей никакая нервозность не помешала. Марцела с Иваном вернулись после каникул позавчера. Они были в Банска-Бистрице. У них там тоже тетка.
Потом я позвонила в дверь к Сонечке. Никто не открыл. В квартире ни звука. Тогда я прибежала к себе и спросила бабушку, не знает ли она, что сделали с детишками эти злодеи.
— Какие злодеи? — испугалась бабушка.
— Да соседи! — крикнула я. — Что они сделали с Рудком и Сонечкой?
— Да ничего, — облегченно вздохнула бабушка. — Что они могут с ними сделать? Их мать вернулась, но сейчас ее, наверное, нет дома.
Я метнулась было к дверям, но бабушка меня удержала:
— Разве не помнишь, что отец запретил тебе к ним?
Я вырвалась. Ну конечно, звонок у них испорчен! Я стала упорно стучать в дверь. Открыл Петер. Я кинулась прямо в кухню: Сонечка сидела за столом и ножом (!) чистила картошку. Увидев меня, она покраснела, но не сделала ни малейшего движения. Не бросилась мне навстречу! Мне показалось даже, что она выпрямилась, словно линейку проглотила.
— Здравствуй, Соник, — села я за стол. — Как поживаешь?
Молчит. Только порой устремляет на меня серьезные глаза.
— Что вы делали все это время? Тот зубик у Рудка прорезался?
Ни гугу. Батюшки, да она обиделась! И Петер молчит как заколдованный.
— Хорошо же вы меня встречаете, — обиделась и я. — Тогда я лучше уйду.
Тут Сонечка шевельнулась и до ужаса укоризненно произнесла:
— Где ты была?
Я подробно выложила ей все — про лыжи, про фуникулер, про турбазу. Соня слушала, но все еще держалась страшно сдержанно. Конечно, ей все это интересно, но она себя ничем не выдала.
— А мне ты ничего не сказала! — вырвалось у нее наконец.
Я объяснила, что и сама-то толком не знала о том, куда поеду. Она вроде приняла такое объяснение,
