— В амбулаторию, — сказала она.
Орлова отправилась в амбулаторию. Падал снег. Ветер трепал и вздувал сугробы. Скрипели туфли. Огромные сосны свистели и плавали в высоте. Мороз. Великий карельский мороз.
Орлова пришла в амбулаторию. Здесь было немало народу. Топилась печка. Стучали часы. Обычные амбулаторные плакаты — рождение ребенка, спасение утопающего — висели на стенах. Среди картин, изображавших болезни зубов, разрез живота, прививку оспы, сидели бандиты, растратчики, воры. Они говорили о почках, о печени, о пайке. По очереди входили они к лекпому.
Вошла и Орлова. Обычный лекпомовский кабинет предстал перед ее взором. Диван, белый стол, стеклянная полка с лекарствами. Орловой дали термометр. Она поместила его подмышку, оглядываясь по сторонам. Лекпом выстукивал, выслушивал, ощупывал, бинтовал желтую, белую, зеленую человеческую кожу. Он взрезал нарывы, продувал уши, прокалывал жировики. Прошло десять минут, и термометр, равнодушный к человеческим страстям, глухой и к вздохам и к жалобам, показал действительную температуру подмышки: 36 и 4.
— Что у вас? — спросил Орлову лекпом.
— Понос, — сказала Орлова, надевая пальто, — жар и озноб.
— Жара у вас нет, — отвечал лекпом. — Валентина Михайловна, дайте товарищу салол-бисмут- экстрактум-беладони.
Орлова помолчала. Сестра принесла заказанные порошки. Тогда Орлова развязно подошла к лекпомовскому столу.
— Што ты мне даешь? — негромко спросила она лекпома.
— Закрепительное, — сказал тот, копошась подле нового больного. — Против поноса. Вы ведь жалуетесь на понос.
— В спину тебе закрепительное, — отвечала Орлова. — В душу тебе закрепительное. К чорту!
И, шваркнув об пол салол-бисмут-экстрактум-беладони, она вышла на улицу.
В бараке нарядчица заглянула на лекпомовскую записку и сказала Орловой:
— Здорова, завтра на работу.
— Стоп! — сказала Орлова.
Она подошла вплотную к нарядчице.
— А я говорю — больна, — негромко сказала она.
— А я говорю — больна! — громко сказала она.
И закричала на весь барак, обзывая нарядчицу шлюхой и бухгалтером.
Наутро, ссылаясь на болезнь живота, Орлова не встала с нар и не пошла на работу. Она лежала в пустом бараке. Делать было нечего: живот совершенно здоров. Стоял ясный зимний день. Барак был безлюден. Тихо потрескивали дрова. Скука томила Орлову. Не было человека, с которым можно было бы поговорить: подружиться или поругаться.
Отсутствовал человек. Человек, кипятящий чайник, одетый в юбку или в штаны, говорящий, поющий, снимающий туфли или сапоги. Орлова не знала, куда ей деваться от скуки.
Пришла воспитательница. Она рассказала Орловой о значении Беломорстроя и его экономической роли, о труде в лагерях.
— Ну? — сказала Орлова.
Воспитательница спокойно продолжала свою повесть.
Она рассказала о богатствах Карелии, о льготах, которые получают ударники, об уменьшенном пайке, который получают отказчики и филоны.
— Ну? — сказала Орлова.
Воспитательница рассказала о зачете рабочих дней, о сокращении сроков заключения в случае хорошей работы, о льготах по окончании канала, о работе на 10-м шлюзе.
— Не пойду я работать, — сказала Орлова, — отчаливай, чорт!
— Беломорско-балтийский канал, — продолжала воспитательница, — есть тот путь, который…
— Брысь, сука! — сказала Орлова. — Своя же, гнида, блатная, а, вишь, как поет. Рыгала я на канал.
Она легла и заткнула уши. Поговорив, воспитательница ушла. Орлова лежала недвижно. Тоска. Нет человека, отсутствует быстрый и ловкий блатной человек. Вокруг праведники и апостолы. Скука.
Днем Орлова пробралась из уборной в соседний мужской барак. Здесь было так же пусто. Так же высились нары, желтел потолок. Был ясный, синий, морозный день. У дощатого, гладкого стола сидели два отказчика: кулак Фризов и соцвред Петров. Они отказывались уже третий день, ссылаясь на дыры в валенках. Все было переговорено друг с другом за эти три дня. Вспомянуты все родные, все тюрьмы, города. Бездействие снедало отказчиков. Барак был безлюден, обитатели его работали. По вечерам обитатели барака говорили о работе. Отказчикам было скучно слушать эти разговоры. Все говорили: «лес», «шпалорезка», «бетон», «кубометр», но никто не говорил: «Петров», «Фризов». Никто не говорил Петрову и Фризову слов мудрости и поддержки.
За три дня барачного сидения Петров и Фризов надоели друг другу до тошноты.
Теперь, сидя за столом, Петров и Фризов ругались от скуки.
— Ну, ты чего? — говорил Петров.
— Ну, а ты чего? — отвечал Фризов.
— Ну и хрен с тобой, — говорил уныло Петров.
— Ну и с тобой хрен, — столь же уныло отвечал Фризов.
Орлова посидела с ними. Шумела печка, тихо падали капли из крана бачка.
— Ну ты, оратор, сукин сын, — говорил Петров, чтобы что-нибудь сказать.
— Ну и ты оратор, сукин сын, — в тон ему отвечал Фризов.
Орлова вздохнула. Она сидела среди этих огромных нар — маленькая, курносая, в пальто от мадам Аннет и в теплой шапке от Белбалтлага. Тихо шел день, качались сосны, кричали галки.
«А не пойти ли работать, — думала Орлова, — скучно с ними».
— Сорока ты, — говорил Петров Фризову. — Кооператор ты, сволочь.
— Ну и ты сорока, — отвечал Фризов, — и ты кооператор, сволочь.
Назавтра Орлова пошла на работу.
Тот товарищ ошибается, который думает, что Белбалтканал — это было место вроде курорта. Работа была трудная, героическая работа.
Вот например работа с отказчиками. Отказчики — это самые отпетые из тридцатипятников. Воровские атаманы, головорезы. Они за гордость считают, соревнуются между собой, кто больше в тюрьмах просидел. Надоест ему сидеть в изоляторе на урезанном пайке, он и записывается в трудколлектив. На работу он выходит, а с работы норовит удрать. Люди землю возят, лес рубят, а он в кусты, засядет с друзьями в яму, и режутся в карты. А то «журят», блатные разговоры ведут. Зазевался часовой, они и в лес сыграют и в город. А если контрик, так и на финляндскую границу. Такие бегуны — враги всему трудколлективу! Ребята работают, надрываются, темпы показывают, высокую выработку дают, а бегуны- отказчики эту выработку снижают. Тут вохровец должен зорко глядеть, и в этом деле большинство заключенных на стороне вохровцев. В иных договорах о соцсоревновании сами заключенные вводят пункт: не бегать. У кого больше беглых — тот проигрывает.
Нам было поручено важное дело — охрана сооружений. Видали, какие на канале плотины и перемычки? Иная плотина больше Волховстроя. Вполне может быть, что какой-нибудь злоумышленник захочет подорвать плотину. А ведь тогда вся работа насмарку. Вода не только шлюзы смоет, но и другие плотины прорвет. На каждом серьезном объекте у нас пост. Стрелки смотрят зорко. Был случай: видит стрелок — рабочие кладут бетон, а в бетон загоняют скобы. И вот кинулось стрелку в голову: а не вредят ли ребята? Не угомонился, пока его не убедили, что так и надо. Тревога за канал, за плотину была у всех у нас.
А то вот выходит коллектив на работу. А двух-трех как не бывало, где делись? А они, оказывается,
