— Нам, может, и простят Явинскую, но этого не простит себе никто из нас. — «Нужно кончать эту волынку. Надо вызвать партком и все рассказать», — ожесточаясь, решил Феликс и продолжал: — Разрешите вызвать Управление?
Капитан повернул голову.
— Не разрешаю. С докладами, Федоров, поздно...
Произнеси Ризнич эти слова так же четко, с оттенком иронии и превосходства, Феликс поступил бы по- своему. Он вошел бы в радиорубку. Пусть там, в Петропавловске, диспетчер отправляет за секретарем парткома кого угодно. Ясность нужна была, как воздух. Но в голосе Ризнича прозвучала такая тоска и усталость, таким одиноким показался Феликсу капитан, что сейчас он был обезоружен. «Ему не легче. А виноваты мы оба. И действительно поздно...»
Поздно. Второй час «Коршун» уходил полным ходом.
Подталкивая друг друга, матросы ныряли в темный провал тамбучины. Только Славиков задержался наверху.
Он переводил взгляд с затемненных окон рубки на огни идущего наперерез «Коршуну» судна, смотрел на опустевшую в один миг палубу, по которой перекатывались брошенные кем-то инструменты.
— Слушай, ты! — глухо донеслось снизу. — Сейчас ход дадут — зальет все. Дверь закрой!
Славиков неуклюже перелез через порог и стал задраивать стальную дверь. Он не успел. Разворачиваясь и увеличивая ход, «Коршун» принял на палубу воду, и она с грохотом и шипением хлынула вниз, сбивая с ног толпящихся на трапе и в коридорчике людей. Славикова встретило недовольное ворчание. В ушах еще стоял грохот моря, поэтому голоса звучали слабо.
— Говорили — не пяль зенки, мало того что там вымокли, теперь и здесь по лужам шлепать из-за тебя!
Но Славиков точно оглох. Он молча пролез в кубрик. Здесь было полно народу. Все, кто в момент команды Ризнича «вниз!» находились ближе к баку, оказались здесь. Уже успели накурить.
Перешагивая через ноги сидящих на полу, с трудом удерживаясь на то и дело кренящейся палубе, Славиков добрался до своей койки. На ней тоже сидели. Рядом громоздилась куча мокрых телогреек и плащей. Ребята потеснились. Но Славиков не сел.
— Ребята... Нужно что-то делать, — сказал он.
— Что делать, Славка? — после небольшого молчания грустно отозвался Кузьмин. — Что тут сделаешь теперь? Это я, старый дурак, виноват...
— Надо пойти к ним, — настаивал Славиков.
— К ним?.. На мостик? — оборвал его Кибриков. — Зачем? В кэпе совесть заговорила — хотел дать заработать людям, — и подытожил, тряхнув маленькой взъерошенной головой: — Дурак, ты, Славка.
— Пусть дурак! Пусть! Зато ты умный. Скажи как умный...
В голосе Славикова звучало искреннее негодование, и это было тягостно остальным. В кубрике замерли.
— Не положено, — тихо проговорил боцман. — Никто тебя слушать не будет — дети, что ли! Он хозяин — ему отвечать. Ты тут ни при чем.
У боцмана — парня лет тридцати, остролицего и худого, с вечно воспаленными от холода и ветра глазами, болела нога, ушибленная в суматохе. Согнувшись, он осторожно потирал голую ступню заскорузлыми пальцами.
— И мы здесь ни при чем... — добавил он.
— Ох, боцман, — перебил его тралмастер Кузьмин. — Еще как при чем-то. А я — особенно.
— Заладил — виноват, виноват... — сказал боцман, морщась. — Не разыгрывай дурочку, мастер. Ты-то знаешь — на судне порядок быть должен. Один за одного: ничего не знаем, и точка. Морской закон...
— Не морской это закон, боцман, — отозвался забравшийся на верхнюю койку Мелеша. Он лежал на животе, свесив голову. — Бандитский.
Кибриков побледнел. С трясущимися губами он всем телом подался к Мелеше:
— Я — бандит? Ах ты, салага! Да за это...
Он готов был ринуться на Мелешу: тот, весь подобравшись, следил за ним сверху сузившимися злыми глазами. Кибрикова остановил властный окрик боцмана.
— Ну! — загремел он, вытягивая руку, чтобы взять сапог. — На место! Шпана-а...
Голова Мелеши исчезла. И там, где она была, появились ноги в носках. Выждав, когда «Коршун» выпрямится, он ловко спрыгнул вниз. Нашел свои сапоги, обулся. Потом, цепляясь руками за стойки и плечи сидящих, перебрался через кубрик, из вороха одежды выволок свою мокрую телогрейку, натянул ее и остервенело нахлобучил зюйдвестку...
— Куда? — снова насторожась, спросил боцман.
Мелеша промолчал.
Кибриков заметил с ненавистью:
— Вали, вали... Мать твою! Вали... может, послушают.
— Может, — отрезал Мелеша. — Идем, Славка. — В дверях Мелеша оглянулся. — Такую рыбу собака жрать не станет — подохнет.
Они вышли.
Семен поплелся в свою каюту. Он чувствовал, что все становится ему омерзительным: тусклый свет и задраенные железные крышки иллюминаторов, смятая постель, окурки на полу и промозглая сырость каюты, и эти проклятые сапоги, которые ползают по всей каюте от переборки к переборке. Семен изо всей силы пнул их ногой. Они с грохотом влетели под стол.
— Что с тобой? — удивился электрик, поднимая над подушкой взлохмаченную голову.
— Сколько у тебя ног? — зло спросил Семен.
Электрик с недоумением поглядел на него.
— Сколько ног у тебя, спрашиваю? — повторил Семен.
— Чего ты надрываешься? Две... — Для убедительности электрик высунул из-под одеяла руку и показал Семену два пальца.
— Я думал — не меньше восьми. Везде твои сапоги. Даже на рундуке. Скоро и на стол класть будешь.
Он забрался на свою койку. Электрик внизу завозился, зашелестел бумагой, зажег спичку. Снизу пополз едкий табачный дым.
— Какую гадость ты смалишь?
— Самосадик. Мать с Украины прислала, — мирно отозвался электрик. — Случилось чего? — поинтересовался он.
— Сходи на палубу — узнаешь.
— Рыбу убрали?
— Убрали... За борт...
— Ясно... — успокоился электрик.
— Что тебе ясно?
— Ясно, — сказал электрик, — и выходить не надо. Прихватили нас, шухеру не оберешься... Рыбонадзор?
— Рыбонадзор.
— Статья... УК РСФСР — от одного до трех, с конфискацией и штрафом.
— Какая статья? — спросил Семен.
— Уголовная.
— Спи-ка лучше, законник, — сказал Семен и отвернулся к переборке.
Прожектор с рыбонадзоровского судна поджигал пенную дорожку за черной кормой «Коршуна». Море пылало холодным огнем.
Луч падал с недолетом — он все никак не мог дотянуться до тральщика. И то уходил вверх, то зарывался в море далеко позади.
